Моя армейская музыкальная жизнь!
В армию меня забрали после института, на полтора года. Я был уже сравнительно взрослый мальчик, кое-что в жизни успел понюхать, и армейское воинственное насилие над психикой для меня стало тяжелым испытанием.
Солдат прессовали вдоль и в гриву как морально, так и материально, т.е. физически. Офицерье издевалось как могло. К примеру, пьяный дежурный по части мог ночью, потехи ради, объявить учебную тревогу и гонять полторы тысячи человек по плацу. Никакой пользы это тупая муштра не приносила. Просто лишний раз старший по званию доказывал нам, что мы есть ничего и имя нам – ничто. В «учебке» если мы не бегали и не отжимались, то полусонные сидели на совершенно идиотских политзанятиях, где нам вдалбливали в головы, что СССР самый грозный борец за мир, и все страны мечтают на нас напасть. (Кстати, недавно в разговоре с одним очень пропутинским московским знакомым я с удивлением услышал, что РФ окружена врагами, и все мечтают ее уничтожить. Ничего не ново под Дуною, как говорил славный царь Соломон.)
Попав в «учебку» в славном городе Нахичевани, я, в меру свободолюбивый человек, вначале очень возмущался военными порядками. Хотел даже пожаловаться в политотдел, но потом быстро понял, что ни к чему хорошему это не приведет. Шагая под палящим солнцем по плацу, я вспоминал бессмертный роман Гашека и находил очень много параллелей армейской жизни 1914-го и 1984 года. То, что мне раньше казалось забавной фантазией чешского писателя, на деле превратилось в реальность. Не сразу до меня стало доходить, что задача армии – это выбить всю индивидуальность из солдата. Думающий солдат – это опасно. Солдат не должен рассуждать, он должен исполнять приказ и свято верить во «всевышность» командира, даже если этот командир отличается от него всего лишь одной полоской на погонах. Строевая подготовка была полным издевательством над личностью, но в армии личность не в почете. Личность в армии – это нонсенс. Если солдат будет проявлять индивидуальность, то это грозит неисполнением приказа, что в мирное время заканчивалось штрафбатом, а в военное время – трибуналом. Отдельной песней были тогдашние офицеры, которые по своим умственным способностям не отличались от урфинджусовских дуболомов. У них все происходило по команде: упал-отжался, раз-два, бегом марш, еще раз-два. И об исполнении доложить! Я сам был свидетелем, как один старлей (старший лейтенант), в чем-то допуская ошибки, сам себе командовал «отставить!» В армии все было настолько разграничено, отмерено, ограждено, что жизнь походила на компьютерную игру на ее первом, самом примитивном уровне. Хотя я сейчас грешу, тогда никаких компьютеров, а тем более игр, в нашей природе не существовало.
Сейчас все это вспоминается с улыбкой, но тогда, честное слово, было не до смеха. После трехмесячной «учебки», во время которой из меня безуспешно пытались сделать образцового солдата, я, похудевший на 15 кг, перевелся в Тбилиси, в ансамбль песни и пляски пограничного округа, и оставшийся срок службы пел в хоре басовые партии. По армейским меркам я катался как сыр в масле; часто ходил в увольнение с ночевкой, питался в офицерской столовой, и жена стирала мою солдатскую форму и пришивала подворотнички. Я быстро набрал прежний вес, нервы успокоились, а в солдатскую столовую я редко заглядывал. Неместным нашим ребятам, естественно, приходилось столоваться в солдатской столовой, в которой за полтора года службы я ни разу не видел мяса! Были только каши без грамма жира, жуткие супы и по вечерам рыба с картошкой. Вечерняя пища была самая съедобная. А мяса нам не давали. Потом я узнал, что прапорщики солдатское мясо продавали налево – ну, как-то жить им тоже надо было, «несчастным». Ребята-срочники в ансамбле все время были голодными, и изредка, когда из дома им присылали мизерные денежные переводы, они все проедали в офицерской столовой.
Служба в ансамбле была сносной: с утра до обеда занятия по музыкальным классам со сверхсрочниками, после обеда самоподготовка, то есть солдаты сами учили свои партии, отрабатывали танцевальные па, занимались на инструментах. Вечером был обязательный просмотр программы «Время», перекличка и отбой. Что еще можно желать лучшего для прохождения подневольной срочной службы? Нас было мало, человек тридцать, и мы жили дружно, без дедовщины и т.д. Но, несмотря на то, что мы были музыканты, певцы и плясуны, нас все равно шерстили по полной политической программе. Мы даже выпускали еженедельный «Боевой листок!» Ну, не комедия? В ансамбле песни и пляски – боевой листок. Я уже не помню, что мы там писали, но каждый понедельник на стенде должен был висеть свежий «Боевой листок». Полный бред, но тогда мы как-то не задавались себе этим вопросам, зачем мы это делаем? Был приказ «жить повседневной воинской жизнью», и мы ею жили. Вернее, имитировали.
Однажды к нам пришел особист.
Особисты – это была особая раса. Погранвойска были подразделением КГБ, срочников проверяли-перепроверяли, прежде чем призвать в свои ряды. Мы ездили с концертами вдоль границы, и непроверенных людей туда не пускали. И в армии КГБ были еще и особисты. Так сказать, «КГБ внутри КГБ».
В один прекрасный день к нам, как я уже сказал, пришел особист, который нас курировал. Он мягко, как тигр, прошелся по казарме, внимательно прочитал «боевой листок», что-то даже выписал себе в блокнотик, потом зашел в «Ленинскую комнату» и начал по отдельности вызывать нас к себе. Последним был я. По сравнению с остальными солдатами, я был самый взрослый, мне было 25 лет, с высшим образованием, семейный. Видимо, думая, что я самый сознательный, майор-особист поэтому решил оставить меня на десерт.
Я зашел в полутемную комнату, в которой на стенах было (я однажды специально подсчитал) 17 изображений Ленина в разных ипостасях. Майор сидел в уголке. На его лицо падала тень, чтобы трудно было понять, что его лицо выражает.
– Товарищ майор, по вашему приказанию сержант Каландия явился, – рявкнул я и хотел даже щелкнуть каблуками, но это у меня никогда не получалась.
Майор поморщился и попросил без официальщины. Он настоял, чтобы я его звал по имени отчеству, без обязательного «товарищ майор». Я не помню, как его звали, но буду называть его, скажем, Иваном Ивановичем.
Иван Иванович усадил меня рядом, долго выспрашивал про мои домашние дела, поименно поинтересовался здоровьем всех родных. Видимо, на встречу со мной, он специально готовился. Потом он предложил помощь, если кому из моих близких она может вдруг понадобиться. Даже сейчас я не представляю, что с моими домашними могло бы произойти, чтобы я бросился искать помощи у этого майора-особиста. В конце нашего задушевного разговора он как бы невзначай спросил:
– А как дела в коллективе?
Я пожал плечами и ответил: коллектив готовит новую программу для поездок по частям нашего округа. Программа обещает быть интересной и впечатляющей (тут я соврал, но это к делу не относится). Но майора наша программа не интересовала, его интересовали настроения, которые царили среди личного состава. Короче говоря, он, видимо, хотел, чтобы я ему назвал имена срочников, которые проявляют нездоровую любовь к зарубежью и могут даже попытаться при удобном случае уйти за кордон, с применением оружия или без него. Отмечу, что оружия у нас, членов ансамбля, в жизни не водилось, и нашим оружием были трубы, тромбоны, скрипки, гитары и одна допотопная ударная установка. Надо сказать, что у нас служили ребята из российских, украинских и белорусских городов и сел. Были они хорошими, наивными 18-19-летними солдатами, с честью выполняли возложенные на них музыкальные обязанности. Они свято верили в идеалы коммунизма и благодарили судьбу, что служат в теплом месте, а не бегают в любую погоду с Шариками и Бобиками по границе. Если кто среди них и был более или менее инакомыслящий, то это я, так как к тому времени уже читал и Солженицина, и Булгакова, и Оруэлла. Так что брать надо было меня, хотя я никогда не был диссидентом, убегать в Турцию не собирался и довольно лояльно относился к власти, так как не мог себе представить, что возможна какая-нибудь другая.
Он долго меня мурыжил вопросами, наконец я не выдержал и сказал ему:
– Товарищ майор... виноват, Иван Иванович, у нас ансамбль, мы поем, играем, танцуем, оружия тут нет, нас всего тридцать человек, какие могут быть у нас проблемы? Здесь тишь, гладь и божья благодать. Здесь ничего не происходит.
И тут вдруг его правый глаз прищурился дзержинским прищуром, помертвел, лицо приняло каменное выражение и, не разжимая зубов, он прошипел:
– Вот это и подозрительно, что тут тишина и ничего не происходит. Такого не может быть. Буду искать дальше.
Я вышел от него ошарашенный. Никак не мог понять, что ему надо и что у нас может такое быть, что создаст угрозу целостности государственной границы. Ну, самое большое, если кто сфальшивит на концерте, или танцор поскользнется, или вокалист даст петуха. Особист искал изменнические настроения среди нас, безобидных музыкантов. Теперь я понимаю, что у него была такая должность, искать шпионов и саботажников. За это он получал зарплату и новые звездочки. Но тогда все это мне было в диковинку.
Самое тяжелое преступление, что происходило в нашем тишайшем музыкальном подразделении, это было распитие спиртных напитков в ночное время. Рядом с частью был магазин, где мы иногда приобретали живительную влагу «столичного» или «лимонного» разлива. Мы собирались в танцклассе малым составом, под нехитрую закуску попивали водку и мечтали о гражданке. Иногда к нам присоединялся дежурный офицер по части и пил вместе с нами. Особенно я помню его тост, когда, чокаясь с нами, со срочниками, он на полном серьезе провозгласил: «выпьем за укрепление воинской дисциплины».
Вот в такое милое время мне пришлось тянуть лямку армейской жизни. Эх, какую страну разрушили, черти!
P.S. В следующем выпуске я постараюсь вернуться в реальное время и в меру своих скромных способностей подытожить выборы, которые, надеюсь, пройдут без особого мордобития.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции