Огонь языка. Встреча с Ричардом Рорти и его последнее эссе о философии и поэзии
21 мая 2004 г. я был в РГГУ на лекции профессора Стэнфордского университета (США) Р. Рорти «Универсализм, романтизм, гуманизм». В ней знаменитый ›философ резко обличал претензии философии на гегемонию в культуре. Дескать, мир нуждается только в маленьких, частичных улучшениях, с которыми технологи и политики справляются лучше, чем философы:
«В ХХ веке не было кризисов, которые требовали бы выдвижения новых философских идей. <…> Большинство нынешних интеллектуалов отмахивается от утверждений, что наши общественные практики якобы требуют каких-то философских обоснований». Отсюда — «маргинализация философии»: «теперешний здравый смысл нас всех сделал материалистами и реформистами» [1].
Эта речь прозвучала как манифест недоверия мыслителя к собственной профессии. Но можно ли согласиться с тем, что ХХ век обошелся без исторических кризисов, требующих участия философских идей? Чего стоят хотя бы битвы между тоталитаризмом и либерализмом, коммунизмом и нацизмом, идеологией и наукой, индустриалистами и экологами! Разве кризис левых, революционно-преобразовательных движений в 1960-х не привел к возникновению всего комплекса постмодернистских идей, определивших последние десятилетия ХХ века? История показывает, что роль самых общих идей и концептов не падает, а возрастает по мере вступления человечества в информационный век.
После лекции мне удалось в ресторане немного пообщаться с Рорти, хотя тему я нащупывал с трудом: как говорить о философии с мыслителем, который отказывает ей в профессиональном достоинстве? По-человечески он вызвал у меня симпатию и некоторое удивление. Это был его первый и последний приезд в Россию. Мне думалось: зачем этот философ приехал в страну, убившую так много собственных философов? Неужели только для того, чтобы говорить ей о ненужности философии в современном мире? В майской Москве дул холодный пронизывающий ветер, а Рорти, которому было уже за 70, высокий и статный, шел в легком пиджаке, хотя вокруг все москвичи были в плащах и куртках. Он выглядел одиноким, нездешним, да и общий разговор в ресторане шел в основном о пустяках. Во всем этом была какая-то призрачность и тщетность.
Через два года меня пригласили в РГГУ выступить в том же самом цикле — «Лекции зарубежных ученых». Свой доклад я в большой мере посвятил полемике с Рорти, хотя его не было в зале... А через год, как я узнал позднее, он умер от рака. [2]
И вот теперь я читаю его последнее эссе «Огонь жизни» — и лучше понимаю то, что он хотел тогда сказать на лекции, точнее, то, что он тогда не успел досказать, а может быть, я не успел домыслить. Суть в том, что философия не должна превозносить себя над художественным воображением, притязая на большую точность, научность, полезность. Философия не должна вмешиваться в практические дела, где без нее легко обойдутся, —лучше ей вдохновляться поэзией и искусством.
Рорти приводит четверостишие английского поэта XIX в. Уолтера Лэндорa «Семидесятипятилетие»:
Я ни с чем не боролся, ибо не находил ничего достойного борьбы.
Я любил Природу, а вслед за ней Искусство;
Я согревал руки у огня жизни,
Он угасает, и я готов уйти.
Эссе Рорти «Огонь жизни» — апология поэзии и языка. Именно в поэзии человек находит оправдание своей уходящей жизни, ибо она сильнее всего расширяет простор языка, простор смыслов. Да, наука и политика лучше справляются с практикой жизни и общественными реформами, чем философия, но именно поэтому последняя должна сближаться с поэзией. Приведу фрагменты из «Огня жизни»:
«Вскоре после завершения «Прагматизма и романтизма» у меня был диагностирован неоперабельный рак поджелудочной железы. Несколько месяцев спустя мы собрались за кофе с моим старшим сыном и двоюродным братом — баптистским священником. Он спросил, не обращаются ли мои мысли к вопросам религии, и я сказал «нет». «Ну, а как насчет философии?» — спросил сын. «Нет», — ответил я. Ничто из того, что я писал или читал по философии, похоже, не имеет отношения к моей ситуации. Я не спорю ни с доводом Эпикура о том, что иррационально бояться смерти, ни с суждением Хайдеггера о том, что онтотеология коренится в нашей попытке уклониться от смертности. Но ни атараксия (невозмутимость), ни Sein zum Tode (бытие к смерти), казалось, не относятся ко мне.
«Но хоть что-то из прочитанного раньше принесло какую-то пользу?» — продолжал допытываться мой сын. «Да, — неожиданно выпалил я, — поэзия».
Обычно философия Рорти характеризуется как новая версия прагматизма. Но оказывается, что этот прагматизм близок романтизму в том, что касается протеста против рационализма, материализма, просветительства. Романтизм в такой интерпретации — это предтеча прагматических представлений о том, что истина не находится готовой в природе, отражаясь в зеркале объективного разума, а творится субъектом, который своим воображением и деятельностью обживает вселенную.
Отсюда и сближение этих двух движений в самом заглавии работы Рорти «Прагматизм и романтизм», где он опирается на манифест П. Б. Шелли «Защита поэзии» (1821). Следуя английскому романтику, Рорти полагает, что разум может двигаться только путями, которые для него проложило воображение. Дальше я продолжу цитату из «Огня языка»:
«Если нет слов — нет и рассуждений. Нет воображения — нет и новых слов. Нет таких слов — нет и морального или интеллектуального прогресса.
Я закончил это сочинение, сопоставив способность поэта обогащать язык с попыткой философа приобрести доступ к подлинно реальному, минуя язык. Мечта Платона о таком доступе сама по себе была великим поэтическим достижением. Ко времени Шелли, по моему представлению, эта мечта Платона уже умерла. Теперь мы скорее, чем Платон, способны признать нашу ограниченность (finitude) — признать, что мы никогда не соприкоснемся с чем-то большим, чем мы сами. Вместо этого мы надеемся, что человеческая жизнь здесь, на земле, станет богаче в грядущих веках, потому что язык, используемый нашими отдаленными потомками, будет иметь больше ресурсов. Их словарный запас настолько же превзойдет наш, как наш превосходит запас первобытных предков.
...И теперь мне хотелось бы, чтобы больше времени в моей прежней жизни было отдано стихам. Не то что бы я боялся упустить какие-то истины, невыразимые в прозе. Таких истин нет. Нельзя сказать что А. Ч. Суинберн и У. С. Лэндор знали о смерти нечто недоступное Эпикуру или Хайдеггеру. Просто если бы я помнил на память больше старых хрестоматийных стихов, жизнь моя была бы полнее — точно так же, как если бы у меня было больше друзей».[3]
Это, вероятно, последнее, что написал Рорти — крупнейший американский философ конца XX века. Так вот что означало его недоверие к философии. Он хотел не столько умалить ее, сколько выйти за ее предел. Поэзия грандиозно увеличивает словарь культуры, и дело философии не ограничивать себя дисциплинарным жаргоном, а пользоваться всеми богатствами языка. Об этой «недопоэтичности» философии, и прежде всего своей собственной, и сожалел Рорти незадолго до смерти.
Этот ход мысли просит продолжения. «Культуры с богатым словарем более человечны». Это значит, что мы должны выполнять библейский труд наречения имен всему сущему [4]. Мы получаем в наследство от предков язык, который должны передать потомкам —умноженным, как таланты в евангельской притче. Это и есть главная задача философии, которая от сотрудничества с политикой и техникой в улучшении условий жизни, по Рорти, должна перейти к сотрудничеству с поэзией и искусством в расширении горизонтов воображения, соединяя язык мысли с языком образов. Значит, мы призваны не только согревать руки у огня языка, но и поддерживать этот огонь, чтобы он ярче пылал, разбрасывал больше искр, освещающих тьму бессловесного бытия.
Примечания:
1. Рорти Р. Универсализм, романтизм, гуманизм. Лекция в РГГУ. Пер. с англ. С. Д. Серебряного. М.: РГГУ, 2004. С. 5, 6, 29.
2. М. Эпштейн. Конструктивный потенциал гуманитарных наук (на русском и английском языках). М., РГГУ, 2006, 74 сс.
3. Richard Rorty. The Fire of Life. Poetry, November 18th, 2007.
4. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему». (Книга Бытие 2:19, 20)