Беседа Дмитрия Быкова с Алексеем Смирновым // "Собеседник", №38, 3–9 октября 2018 года
рубрика «Персона»Алексей Смирнов: В Чубайсе есть что-то патриотическое
С Алексеем Смирновым, который стал самым известным киноперсонажем своего поколения, побеседовал Дмитрий Быков.
В этом году сначала на экран вышло «Садовое кольцо», снятое Смирновым еще два года назад. Потом – фильм его сестры Авдотьи Смирновой «История одного назначения», где он сыграл главную, по сути, и чрезвычайно спорную роль.
В свои 27 он серьезно заставляет думать, что главный вклад в искусство его отца, Андрея Смирнова, сценариста, актера и режиссера, – это его дети. Андрей Смирнов, насколько мне известно, на эту гипотезу не обижается.
Разговариваем мы в рюмочной на Никитской. «Это хорошо, что вы меня позвали в это заведение. Я учился напротив в чрезвычайно мажорской школе и проводил тут довольно много времени».
«Я — не мажор, а форс-мажор»
— А вы из этих, да? Из звездных мальчиков?
— Мажор из мажоров, форс-мажор, формально говоря. Если вы в смысле «знаете ли вы среду внутри Садового кольца» — да, слишком знаю. У меня к ней отношение сложное. Я этих людей понимаю, люблю, жалею, и они невероятно бесят.
— Чем именно бесят?
— Больше всего — позитивным мышлением. «Установкой на позитив и осознанность». Ну вот это все, чему их учат их псевдопсихоаналитики. Мне говорила женщина, хозяйка одной из бесчисленных просмотренных к «Садовому» квартир (кстати, в результате наша — подлинная, мы ничего не выдумывали): «У меня, — говорит, — ужасные проблемы. Во-первых — с инсультом свалился отец, во-вторых — у меня остался только один свободный щенок, и на него претендуют одновременно N и D» (называются фамилии двух поп-звезд). Она щенков раздает. Вот эта иерархия ценностей потрясающая.
— Вы можете примерно сказать, что объединяет всех Смирновых в искусстве — вас, отца, Дуню?
— Есть еще сестра Аглая, редактор на «Мармот-фильме» и сценарист. Мы очень разные все. Но если искать какую-то общую доминанту... Не скажу, чтобы не врать вообще, но не врать себе.
— Лёш, а как вышло, что вы получили постановку «Садового кольца» фактически сразу после ВГИКа?
— Я как раз разводился.
— Сразу после брака?
— Нет, после пяти лет брака.
— Господи, когда же вы женились?!
— Почти сразу после школы — были вместе с последних классов. Жена была из глубоко религиозной семьи. Очень мечтала стать актрисой. Ей сказали: только если батюшка благословит. Она пошла к батюшке, тот сказал: что же, дочь моя, благословляю тебя нести этот крест... А потом она узнала, что батюшку этого поперли. Это был отец Иоанн Охлобыстин, о котором она понятия не имела. Так что у Господа все хорошо с чувством юмора.
Ну и вот, я разводился и как раз в это время поставил свой первый спектакль — в Театре Стаса Намина, совершенно ужасный. «В горах мое сердце». Настроение соответствующее, хотя какое-то мрачное веселье было во всем этом. А вот как раз Аглая рассказала, что есть сценарий сериала, и я его очень захотел.
— Почему? Ведь не ах какой сценарий.
— Дима, в литературе — понимаете, а в кино — нет. Это шикарный сценарий, потому что каждый персонаж проходит сумасшедший и вместе с тем кристально честный путь. Каждому написана сцена или монолог, в которых он может проявиться. И кроме того, там все их болевые точки, все их мании: один — абсолютный эсэсовец с жаждой доминирования, другая — нимфоманка с жаждой чистой любви, третья — психолог, которая сама от себя все время прячется...
Нет, я должен был это делать. И Тодоровский сначала пожал плечами: ладно, снимай актерские пробы. Когда он решил, что я буду делать сериал, у меня было уже снято семь часов этих проб, так что я получил этот сериал отнюдь не за фамилию. И делал без всяких скидок восемь минут в день — вам любой скажет, что это хороший темп.
— Это сильно дорогая картина?
— Она получилась раза в полтора дешевле, чем предполагалось, из-за кризиса — нас спасла работа со сценаристом и замечательный художник Эдуард Галкин, виртуозно умеющий делать из говна пулю.
— Мне показалось, что многие претензии к этому сериалу связаны с тем, что некоторые смотрели его слишком всерьез. А это ведь черная комедия, нет?
— Я для себя разделил его примерно так: первые три серии — детектив, вторые — триллер, третья четверть — драма, четвертая — черная комедия, гротеск и запредел. Ну то есть когда мальчик находится... и начинает рассказывать... и выясняется, что лучше бы он не находился... и этот апофеоз семейный в финале, групповое фото — многие ругали именно финал, но я-то знаю, что он именно таким и должен быть. В финале обязательно общее селфи, другого финала сейчас не бывает. Можно даже с трупом, тогда его тоже сажают за стол.
Так что черная комедия, да, но вообще-то имейте в виду — я человек очень сентиментальный. Меня легко растрогать. Пусть это будет сентиментальная комедия, ладно?
«Пропавший ребенок — это ваше «я»
— Как вы сами объясняете этот лейтмотив — исчезнувший ребенок? Начиная с «Юрьева дня» и кончая «Нелюбовью».
— Это совпадение интересное, потому что мы снимали, когда «Нелюбовь» еще только сочинялась. Независимо абсолютно. Ну, а вы как это объясняете? Это же ваше дело — объяснять.
— Мне кажется, это пропавший образ будущего.
— Ну, можно и так, но мне кажется, что это пропавший образ себя. Мы же в ребенке видим прежде всего себя, хотим, чтобы он был, как мы, продолжение, что угодно; ищем в нем свои черты. Пропавший ребенок — это свое «я», которое убежало, или спряталось, или не выходит на контакт.
Вот эта героиня Маши Мироновой — предложенной, кстати, Тодоровским, с которой я сначала зверски спорил, потом понял и даже полюбил, — она же и прячется от себя все время. Ей приходится пройти через распад всей этой ее старательно выстроенной жизни, чтобы худо-бедно вспомнить себя. И у Голубкиной в общем та же история.
— А почему вы взяли на роль роковой женщины Александру Ребенок? Она сильная актриса, но мне казалось, что тут нужна именно безумная красавица...
— Нет. Тут нужна странная. Ребенок — тоже идея Тодоровского, и тоже я в конце концов признал, что все правильно. Яркая, немного эльфийская внешность, могучая женственность, с истинным безумием.
— И мальчик в такую влюбился бы?
— Мальчик только в такую и влюбился бы. Есть возраст, в котором хочется, чтобы женщина была старше. Чтобы она решала.
Я, знаете, в каком-то смысле сочувствую феминисткам: мужчина ведь с детства растет с мыслью, что всё вокруг — его личная зона ответственности, а женщинам с детства говорят: кто-то придет и все решит. Это самая страшная ложь, которую человеку можно внушить.
Лида — Ребенок — единственный искренний персонаж, и она сама за себя. Это зверски притягательно. Все живут, как принято, а у нее все навыворот.
— Но, согласитесь, у вас там все-таки паноптикум. Такие дети, какие там у вас... такие девочки... вот эта Саша Кауфман, голубкинская дочь по сюжету...
— Ксения Щербакова. Сыграет что-то противоположное — станет большой артисткой. Девушка, у которой из семьи только мама в Череповце, отлично понимает, что родители зачастую про своих детей не знают ничего. После «Садового кольца», может быть, присмотрятся. А может, и нет. Я не склонен думать, что кино чему-то учит.
— Вам не кажется, что кино постепенно уйдет в сериалы и вытеснится ими?
— Не думаю, сериал — это просто романная форма. Все боятся, что кино уходит в сериальный формат, но на самом деле это эволюция прозы. Раньше читали на ночь, сейчас смотрят сериалы. Это новая форма существования романа, который теперь приходит к вам по телевизору. Это особенно видно, скажем, по сериалу Финчера Mindhunter.
А с кино ничего не сделается, и в планах у меня сейчас одновременно небольшой сериал и полный метр. Сериал — фантастический, а картина вполне реалистическая, про семью сорокалетних — да, опять, — жизнь которой попадает в жернова ток-шоу.
— Что можно снять про ток-шоу?
— Очень много. Они правят миром и ломают жизни. Я думаю, сатане есть чему поучиться у продюсеров ток-шоу в России.
Историю написала моя возлюбленная Настя Пальчикова — сценарист «Большого», если помните. Это тоже довольно жуткая история с довольно жутким хеппи-эндом.
— Неужели вы хотите снимать еще и фантастику?
— Почему «еще и»? Это великое искусство, и сам я, кстати, ролевик, Леголас с семилетним стажем.
— Вы могли всерьез к этому относиться?
— Я этим жил. И если действительно всерьез, то люди там занимаются самым настоящим творчеством. Может быть, вообще наиболее подлинным и экстремальным творчеством из всего, что я когда-либо делал.
Вам это трудно понять, вы рассуждаете, как отец, который регулярно ко мне заходил в комнату и говорил: «Что за говно ты опять читаешь?» А потом среди этого якобы говна находил вдруг книгу, от которой не мог оторваться, скажем, «Пятый персонаж» Робертсона Дэвиса, чудесный роман, хитро построенный. Если б тут все поиграли в детстве в ролевые игры, может, кто-то и умел бы ставить себя на чужое место...
«Надеюсь уехать в Нью-Йорк»
— Муж вашей сестры — Чубайс. Как у вас складываются отношения с ним?
— Я не так часто его вижу. Но, когда вижу, он мне симпатичен, конечно. Он хороший человек, вы зря его пнули в рецензии на «Назначение»...
— Клянусь, не пинал. Я к нему со всем уважением.
— Но выглядит так. Впрочем, они уже привыкли оба.
— А как они познакомились-то, вообще говоря?
— Они давно были знакомы, Дуня же работала с Союзом правых сил. Дружили много лет. А потом как-то встретились, когда она была... скажем так, режиссером, в период подготовки сложной картины, и с тех пор вместе.
Вообще, понимаете... Мне сложно было играть патриота Колокольцева — я, кроме культуры, патриотизма никакого не ощущаю. Но что-то такое — не кликушеское, а подлинно патриотическое — есть в Чубайсе. Человека восхищает, для него очень важно, что семнадцать миллионов квадратных километров — и все говорят по-русски.
— А вас не восхищает?
— Я не такой патриот, как Чубайс. Я в детстве мечтал быть копом в Нью-Йорке, и почти все кино, которое я люблю, родом из Штатов. Надеюсь рано или поздно уехать туда. Скорее рано.
— Почему?
— А вы еще не поняли, что здесь будет? Прозу той же Козловой не читали? Кино не смотрите? Я был недавно на питчинге Министерства культуры, защищал свой проект. Присмотрелся. Вы последние десять лет говорите, что скоро все переменится или рухнет, и еще десять лет будете говорить, а я совсем не горю желанием проверять.
Я только одного боюсь, знаете, — что вот приехал я туда, сижу за столом с Финчером и Содербергом — ну есть же маленький шанс... А они говорят ровно о том, о чем на Дальневосточном кинофоруме разговаривали сорокалетние режиссеры N и D, от которых я, получается, и уехал...
«Все убийцы и все приличные люди»
— У вас есть идеал среди нынешних режиссеров?
— В отличие от большинства режиссеров, я могу четко назвать любимого режиссера — Паоло Соррентино. У него мне нравится практически все. А вообще я хорроры люблю, потому что для хоррора нужно идеально владеть ремеслом. Плохих образцов, конечно, тоже много, но в принципе этот жанр хорошо отсеивает непрофессионалов.
— Сами не пробовали?
— Пробовал. Посмотрите на ю-тубе «Дом». Это двадцатиминутная картина про Цветаеву — про то, как она молодая встречает призрак себя старой. Думаю, она бы просто не узнала себя.
— Довольно наглый замысел.
— Давайте скажем — «дерзкий». Наглый — это тот, кто рискует другими и храбрится за чужой счет. А дерзкий подставляется сам.
— А отцовское кино вам нравится?
— Я раньше думал, что его лучший фильм — «Верой и правдой».
— Я тоже.
— Ну вот, после беседы со мной вы стали что-то понимать в кино... Но сейчас, когда он снял «Француза», думаю, что это лучшая его вещь. Фильм на абсолютно мертвом языке, которого больше нет, — как будто он таким его придумал в пятьдесят шестом и осуществил только сейчас. И все действительно было так, как он снял, — аутентичность полная.
— Герой ваш — Колокольцев, в «Истории одного назначения», — получился довольно мерзким...
— Ничего подобного. Я хочу, чтобы его жалели и понимали. Человек отказался соврать под присягой. То есть не смог. И потом, отец... Да ну, они все там приличные люди. И все вместе убивают одного. Вот Дуня — она не боится это показать и не боится про себя знать самое плохое. А в сущности, хороших играть неинтересно. Быть — интересно, играть — скучно.
— Так вы лучше Колокольцева?
— Что вы, я гораздо хуже. А если бы не снимал и не снимался — вообще страшно подумать, что бы было.
— А вы из этих, да? Из звездных мальчиков?
— Мажор из мажоров, форс-мажор, формально говоря. Если вы в смысле «знаете ли вы среду внутри Садового кольца» — да, слишком знаю. У меня к ней отношение сложное. Я этих людей понимаю, люблю, жалею, и они невероятно бесят.
— Чем именно бесят?
— Больше всего — позитивным мышлением. «Установкой на позитив и осознанность». Ну вот это все, чему их учат их псевдопсихоаналитики. Мне говорила женщина, хозяйка одной из бесчисленных просмотренных к «Садовому» квартир (кстати, в результате наша — подлинная, мы ничего не выдумывали): «У меня, — говорит, — ужасные проблемы. Во-первых — с инсультом свалился отец, во-вторых — у меня остался только один свободный щенок, и на него претендуют одновременно N и D» (называются фамилии двух поп-звезд). Она щенков раздает. Вот эта иерархия ценностей потрясающая.
— Вы можете примерно сказать, что объединяет всех Смирновых в искусстве — вас, отца, Дуню?
— Есть еще сестра Аглая, редактор на «Мармот-фильме» и сценарист. Мы очень разные все. Но если искать какую-то общую доминанту... Не скажу, чтобы не врать вообще, но не врать себе.
— Лёш, а как вышло, что вы получили постановку «Садового кольца» фактически сразу после ВГИКа?
— Я как раз разводился.
— Сразу после брака?
— Нет, после пяти лет брака.
— Господи, когда же вы женились?!
— Почти сразу после школы — были вместе с последних классов. Жена была из глубоко религиозной семьи. Очень мечтала стать актрисой. Ей сказали: только если батюшка благословит. Она пошла к батюшке, тот сказал: что же, дочь моя, благословляю тебя нести этот крест... А потом она узнала, что батюшку этого поперли. Это был отец Иоанн Охлобыстин, о котором она понятия не имела. Так что у Господа все хорошо с чувством юмора.
Ну и вот, я разводился и как раз в это время поставил свой первый спектакль — в Театре Стаса Намина, совершенно ужасный. «В горах мое сердце». Настроение соответствующее, хотя какое-то мрачное веселье было во всем этом. А вот как раз Аглая рассказала, что есть сценарий сериала, и я его очень захотел.
— Почему? Ведь не ах какой сценарий.
— Дима, в литературе — понимаете, а в кино — нет. Это шикарный сценарий, потому что каждый персонаж проходит сумасшедший и вместе с тем кристально честный путь. Каждому написана сцена или монолог, в которых он может проявиться. И кроме того, там все их болевые точки, все их мании: один — абсолютный эсэсовец с жаждой доминирования, другая — нимфоманка с жаждой чистой любви, третья — психолог, которая сама от себя все время прячется...
Нет, я должен был это делать. И Тодоровский сначала пожал плечами: ладно, снимай актерские пробы. Когда он решил, что я буду делать сериал, у меня было уже снято семь часов этих проб, так что я получил этот сериал отнюдь не за фамилию. И делал без всяких скидок восемь минут в день — вам любой скажет, что это хороший темп.
— Это сильно дорогая картина?
— Она получилась раза в полтора дешевле, чем предполагалось, из-за кризиса — нас спасла работа со сценаристом и замечательный художник Эдуард Галкин, виртуозно умеющий делать из говна пулю.
— Мне показалось, что многие претензии к этому сериалу связаны с тем, что некоторые смотрели его слишком всерьез. А это ведь черная комедия, нет?
— Я для себя разделил его примерно так: первые три серии — детектив, вторые — триллер, третья четверть — драма, четвертая — черная комедия, гротеск и запредел. Ну то есть когда мальчик находится... и начинает рассказывать... и выясняется, что лучше бы он не находился... и этот апофеоз семейный в финале, групповое фото — многие ругали именно финал, но я-то знаю, что он именно таким и должен быть. В финале обязательно общее селфи, другого финала сейчас не бывает. Можно даже с трупом, тогда его тоже сажают за стол.
Так что черная комедия, да, но вообще-то имейте в виду — я человек очень сентиментальный. Меня легко растрогать. Пусть это будет сентиментальная комедия, ладно?
«Пропавший ребенок — это ваше «я»
— Как вы сами объясняете этот лейтмотив — исчезнувший ребенок? Начиная с «Юрьева дня» и кончая «Нелюбовью».
— Это совпадение интересное, потому что мы снимали, когда «Нелюбовь» еще только сочинялась. Независимо абсолютно. Ну, а вы как это объясняете? Это же ваше дело — объяснять.
— Мне кажется, это пропавший образ будущего.
— Ну, можно и так, но мне кажется, что это пропавший образ себя. Мы же в ребенке видим прежде всего себя, хотим, чтобы он был, как мы, продолжение, что угодно; ищем в нем свои черты. Пропавший ребенок — это свое «я», которое убежало, или спряталось, или не выходит на контакт.
Вот эта героиня Маши Мироновой — предложенной, кстати, Тодоровским, с которой я сначала зверски спорил, потом понял и даже полюбил, — она же и прячется от себя все время. Ей приходится пройти через распад всей этой ее старательно выстроенной жизни, чтобы худо-бедно вспомнить себя. И у Голубкиной в общем та же история.
— А почему вы взяли на роль роковой женщины Александру Ребенок? Она сильная актриса, но мне казалось, что тут нужна именно безумная красавица...
— Нет. Тут нужна странная. Ребенок — тоже идея Тодоровского, и тоже я в конце концов признал, что все правильно. Яркая, немного эльфийская внешность, могучая женственность, с истинным безумием.
— И мальчик в такую влюбился бы?
— Мальчик только в такую и влюбился бы. Есть возраст, в котором хочется, чтобы женщина была старше. Чтобы она решала.
Я, знаете, в каком-то смысле сочувствую феминисткам: мужчина ведь с детства растет с мыслью, что всё вокруг — его личная зона ответственности, а женщинам с детства говорят: кто-то придет и все решит. Это самая страшная ложь, которую человеку можно внушить.
Лида — Ребенок — единственный искренний персонаж, и она сама за себя. Это зверски притягательно. Все живут, как принято, а у нее все навыворот.
— Но, согласитесь, у вас там все-таки паноптикум. Такие дети, какие там у вас... такие девочки... вот эта Саша Кауфман, голубкинская дочь по сюжету...
— Ксения Щербакова. Сыграет что-то противоположное — станет большой артисткой. Девушка, у которой из семьи только мама в Череповце, отлично понимает, что родители зачастую про своих детей не знают ничего. После «Садового кольца», может быть, присмотрятся. А может, и нет. Я не склонен думать, что кино чему-то учит.
— Вам не кажется, что кино постепенно уйдет в сериалы и вытеснится ими?
— Не думаю, сериал — это просто романная форма. Все боятся, что кино уходит в сериальный формат, но на самом деле это эволюция прозы. Раньше читали на ночь, сейчас смотрят сериалы. Это новая форма существования романа, который теперь приходит к вам по телевизору. Это особенно видно, скажем, по сериалу Финчера Mindhunter.
А с кино ничего не сделается, и в планах у меня сейчас одновременно небольшой сериал и полный метр. Сериал — фантастический, а картина вполне реалистическая, про семью сорокалетних — да, опять, — жизнь которой попадает в жернова ток-шоу.
— Что можно снять про ток-шоу?
— Очень много. Они правят миром и ломают жизни. Я думаю, сатане есть чему поучиться у продюсеров ток-шоу в России.
Историю написала моя возлюбленная Настя Пальчикова — сценарист «Большого», если помните. Это тоже довольно жуткая история с довольно жутким хеппи-эндом.
— Неужели вы хотите снимать еще и фантастику?
— Почему «еще и»? Это великое искусство, и сам я, кстати, ролевик, Леголас с семилетним стажем.
— Вы могли всерьез к этому относиться?
— Я этим жил. И если действительно всерьез, то люди там занимаются самым настоящим творчеством. Может быть, вообще наиболее подлинным и экстремальным творчеством из всего, что я когда-либо делал.
Вам это трудно понять, вы рассуждаете, как отец, который регулярно ко мне заходил в комнату и говорил: «Что за говно ты опять читаешь?» А потом среди этого якобы говна находил вдруг книгу, от которой не мог оторваться, скажем, «Пятый персонаж» Робертсона Дэвиса, чудесный роман, хитро построенный. Если б тут все поиграли в детстве в ролевые игры, может, кто-то и умел бы ставить себя на чужое место...
«Надеюсь уехать в Нью-Йорк»
— Муж вашей сестры — Чубайс. Как у вас складываются отношения с ним?
— Я не так часто его вижу. Но, когда вижу, он мне симпатичен, конечно. Он хороший человек, вы зря его пнули в рецензии на «Назначение»...
— Клянусь, не пинал. Я к нему со всем уважением.
— Но выглядит так. Впрочем, они уже привыкли оба.
— А как они познакомились-то, вообще говоря?
— Они давно были знакомы, Дуня же работала с Союзом правых сил. Дружили много лет. А потом как-то встретились, когда она была... скажем так, режиссером, в период подготовки сложной картины, и с тех пор вместе.
Вообще, понимаете... Мне сложно было играть патриота Колокольцева — я, кроме культуры, патриотизма никакого не ощущаю. Но что-то такое — не кликушеское, а подлинно патриотическое — есть в Чубайсе. Человека восхищает, для него очень важно, что семнадцать миллионов квадратных километров — и все говорят по-русски.
— А вас не восхищает?
— Я не такой патриот, как Чубайс. Я в детстве мечтал быть копом в Нью-Йорке, и почти все кино, которое я люблю, родом из Штатов. Надеюсь рано или поздно уехать туда. Скорее рано.
— Почему?
— А вы еще не поняли, что здесь будет? Прозу той же Козловой не читали? Кино не смотрите? Я был недавно на питчинге Министерства культуры, защищал свой проект. Присмотрелся. Вы последние десять лет говорите, что скоро все переменится или рухнет, и еще десять лет будете говорить, а я совсем не горю желанием проверять.
Я только одного боюсь, знаете, — что вот приехал я туда, сижу за столом с Финчером и Содербергом — ну есть же маленький шанс... А они говорят ровно о том, о чем на Дальневосточном кинофоруме разговаривали сорокалетние режиссеры N и D, от которых я, получается, и уехал...
«Все убийцы и все приличные люди»
— У вас есть идеал среди нынешних режиссеров?
— В отличие от большинства режиссеров, я могу четко назвать любимого режиссера — Паоло Соррентино. У него мне нравится практически все. А вообще я хорроры люблю, потому что для хоррора нужно идеально владеть ремеслом. Плохих образцов, конечно, тоже много, но в принципе этот жанр хорошо отсеивает непрофессионалов.
— Сами не пробовали?
— Пробовал. Посмотрите на ю-тубе «Дом». Это двадцатиминутная картина про Цветаеву — про то, как она молодая встречает призрак себя старой. Думаю, она бы просто не узнала себя.
— Довольно наглый замысел.
— Давайте скажем — «дерзкий». Наглый — это тот, кто рискует другими и храбрится за чужой счет. А дерзкий подставляется сам.
— А отцовское кино вам нравится?
— Я раньше думал, что его лучший фильм — «Верой и правдой».
— Я тоже.
— Ну вот, после беседы со мной вы стали что-то понимать в кино... Но сейчас, когда он снял «Француза», думаю, что это лучшая его вещь. Фильм на абсолютно мертвом языке, которого больше нет, — как будто он таким его придумал в пятьдесят шестом и осуществил только сейчас. И все действительно было так, как он снял, — аутентичность полная.
— Герой ваш — Колокольцев, в «Истории одного назначения», — получился довольно мерзким...
— Ничего подобного. Я хочу, чтобы его жалели и понимали. Человек отказался соврать под присягой. То есть не смог. И потом, отец... Да ну, они все там приличные люди. И все вместе убивают одного. Вот Дуня — она не боится это показать и не боится про себя знать самое плохое. А в сущности, хороших играть неинтересно. Быть — интересно, играть — скучно.
— Так вы лучше Колокольцева?
— Что вы, я гораздо хуже. А если бы не снимал и не снимался — вообще страшно подумать, что бы было.