Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 4 января 2002 года
Никто не виноват. Что делать?Национальные особенности русского детектива.
В своё время Агату Кристи со скандалом выгнали из Британской ассоциации писателей-детективщиков и приключенцев. Причиной явилось посягновение признанной королевы жанра на одну из фундаментальных конвенций этого жанра (что вполне понятно: ей давно было тесно в рамках традиционного британского романа-расследования). В романе «Убийство Роджера Экройда» убийцей выступал повествователь. Читатель был в восторге (и роман этот — давно классика), но коллеги с таким смириться не могли.
Между тем если Кристи и следовало за что-то выгонять из ассоциации, то разве что за бессознательный плагиат: незнание текстов предшественника в литературе не освобождает от ответственности. Первый в истории детектив, где убийцей оказывается рассказчик, сочинил однажды для заработка Антон Чехов. История эта называется «Драма на охоте»: русский классик мельком реформировал жанр, прыгнул выше всех профессионалов и отошёл в сторону — ему это было неинтересно.
Собственно говоря, русский подход к детективу с самого начала заключался именно в том, что наши авторы решительным образом ниспровергали принципы детективного сюжетостроения, расшатывали границы традиционной фабулы (как русские революционеры и диктаторы расшатывали представление Запада о пределах возможного) — и создавали в результате поистине грандиозные образцы увлекательной и глубокой прозы. В романе Достоевского «Преступление и наказание» преступление заключается не в убийстве, а наказание — не в аресте: предметом исследования Фёдора Михайловича, признанного во всем мире детективщика, всегда были метафизические преступления и духовные наказания. Кстати, если хотите, я и сейчас не уверен, что Фёдора Павловича Карамазова убил Смердяков. Лучший роман Достоевского построен так, что на скамью подсудимых (как в замечательном спектакле Хомского) впору посадить всех братьев, включая Алёшу. Проклятый психолог умел так закрутить интригу, что под конец виноватым себя ощущает прежде всего читатель.
Не мной замечено, что массовая беллетристика всегда подхватывает приёмы высокой литературы — просто эту высокую литературу читать трудно. Касается это отнюдь не только прозы, но и искусства в целом — скажем, в камероновском «Титанике» много прямых цитат из феллиниевского «И корабль плывёт», снятого на медные деньги. Один из лучших детективов последнего десятилетия — роман Чарльза Маклина (не путать с Алистером) «Страж», переизданный у нас уже дважды «Независимой газетой» и имевший триумфальный успех. В самом деле, это одна из немногих книг, от которых в буквальном смысле трудно оторваться. Но приём-то в ней использован наш, набоковский — когда история рассказывается с двух точек зрения, сначала устами душевнобольного, а потом здорового. И версия душевнобольного оказывается не только эстетически притягательней, но и попросту убедительней («В этом безумии немало логики!»). Маклин, конечно, виртуозно выстроил сюжет, в котором всё получает одинаково разумное объяснение как с мистической, так и с обывательской точки зрения; но до него был набоковский «Бледный огонь», не самое лёгкое чтение, но самый изящный и остроумный образчик упомянутой «двойной логики».
Набоков вообще творил с детективом что хотел: в грандиозной по замыслу пьесе «Событие» события-то как раз и не происходит, и читатель, три часа ожидавший убийства из ревности и мести, остаётся с носом. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» — этой кладовой неосуществлённых замыслов и недолепленных торсов — присутствует отличный проект пародии на классический «каминный» детектив: в некоем пансионе убит один из постояльцев, загадочный старик. Убийцами могут оказаться все, что по очереди и доказывается (впоследствии такие штуки часто проделывал Пристли, изящно подражает ему Акунин в «Чайке»); в финале, однако, труп появляется среди соседей живой и невредимый. «Надоедает, знаете ли, быть мертвецом»,— весело говорит он, приветствуя собравшихся.
Какую новацию в детективном жанре ни возьми — всё успели эти проклятые русские. А всё потому, что на вопрос «Что делать?» у нас ещё иногда ответ находится, но вот на вопрос «Кто виноват?» мы не можем ответить никогда. Потому что знаем: не виноват никто, всё делается само. Фундаментальнейший принцип детектива есть в основе своей принцип позитивистский, в некотором смысле даже протестантский: зло обнаружимо и наказуемо. Всё имеет естественную причину. Мир, того-этого, познаваем. Обратите внимание, что детектив как жанр зародился именно в прагматические времена: в греческих трагедиях действует рок, в классицистских и шекспировских драмах убийцами выступают страсти или предрассудки, да и жизнь не так дорого стоит, чтобы пять актов искать убийцу. Отцом детектива стал романтик Гофман — при всей своей воспалённой фантазии никогда не забывавший, что такое хорошо и что такое плохо. Его «Мадемуазель де Скюдери» — великолепный приём строгого расследования; тут подоспел и По со своим Дюпеном. Бредить и фантазировать можно как угодно, но наказание виновных вынь да положь. Только русские продолжали античную и шекспировскую традицию: убил не человек — убил рок, ход вещей, сатанинская теория, проникшая в мир через человека… Русский принцип — принцип коллективной ответственности: виновны все, включая читателя. А что это вы там изволили вякнуть про познаваемость мира? Че-пу-хенция, милостивый государь! И весь мировой детектив развивается, кстати, именно в этом направлении: виновных всё больше, наказуемых всё меньше, границы жанра всё размытее…
Высшим достижением русской остросюжетной прозы становится ситуация, при которой конкретного виновника не может быть в принципе: убийство осуществляется ходом вещей, суммой обстоятельств, мирозданием. Справедливости ради заметим, что впервые такой сюжет построил хоть и славянин, но не русский: Лем почти добил сам жанр детектива своим гениальным и очень страшным романом «Расследование». Но куда остроумнее и изящнее то же самое сделали Стругацкие: в романе «За миллиард лет до конца света» первопричиной всех событий становится некая Мировая Воля, мешающая людям проникнуть в свои тайны. Русский детектив, хотя бы и фантастический, продолжает настаивать на том, что никто не виноват.
В этом смысле, кстати, и Александра Маринина, к прозе которой я отношусь с большим уважением, продолжает русскую классическую традицию. В её романах зло всегда наказуемо, тут конвенция соблюдена,— но ловится это зло с помощью случайных, полусказочных обстоятельств, мистических совпадений, а Каменская — никак не аналитик, не логик вроде Холмса, а уж скорей абсурдист в духе Хармса. Русское преступление по-прежнему алогично, его умом не понять, аршином общим не измерить. Надо перевоплощаться в преступника, влезать в его голову (чаще всего больную) — отсюда обилие мистических и парапсихологических мотивов у Марининой. И здесь она учится не у Конан Дойла, а скорее уж у Честертона с его странными, полумистическими детективами, в которых логика бессильна, а спасает как раз способность сыщика допустить алогичное развитие ситуации. У Честертона так мыслит патер Браун, у Марининой — Каменская… но ещё раньше так научился думать Достоевский. Вот почему, кстати, детективы Акунина — в основе своей совершенно нерусское чтиво, даром что разворачивается их действие на самом что ни на есть русском материале: правда, в пелагианском цикле есть элемент здорового русского безумия.
Не думаю, что хороший современный детектив можно написать по западным лекалам. Хороший детектив всегда подводит читателя к мысли о том, что виновник ни в чём не виноват, что у всякого происшествия есть другой виновник — более глубокий и истинный. Поэтому всякий современный детектив чаще всего сводится к цепочке совпадений, к лихорадочной стрельбе или к натяжке. Ведь если вдуматься — очевидно, что под твёрдой почвой нашего знания о добре и зле таится зыбкое болото, за кристаллической решёткой — бесконечно дробящийся атом, внутри которого на самом деле пустота. Написать сегодня хороший русский детектив — значит написать книгу без убийцы, без виновника, без однозначного ответа на главный вопрос. Страшно сказать — это значит написать детектив… без развязки!
Что, впрочем, Чернышевский в своей «Драме без развязки» сделал уже сто тридцать лет назад.
Между тем если Кристи и следовало за что-то выгонять из ассоциации, то разве что за бессознательный плагиат: незнание текстов предшественника в литературе не освобождает от ответственности. Первый в истории детектив, где убийцей оказывается рассказчик, сочинил однажды для заработка Антон Чехов. История эта называется «Драма на охоте»: русский классик мельком реформировал жанр, прыгнул выше всех профессионалов и отошёл в сторону — ему это было неинтересно.
Собственно говоря, русский подход к детективу с самого начала заключался именно в том, что наши авторы решительным образом ниспровергали принципы детективного сюжетостроения, расшатывали границы традиционной фабулы (как русские революционеры и диктаторы расшатывали представление Запада о пределах возможного) — и создавали в результате поистине грандиозные образцы увлекательной и глубокой прозы. В романе Достоевского «Преступление и наказание» преступление заключается не в убийстве, а наказание — не в аресте: предметом исследования Фёдора Михайловича, признанного во всем мире детективщика, всегда были метафизические преступления и духовные наказания. Кстати, если хотите, я и сейчас не уверен, что Фёдора Павловича Карамазова убил Смердяков. Лучший роман Достоевского построен так, что на скамью подсудимых (как в замечательном спектакле Хомского) впору посадить всех братьев, включая Алёшу. Проклятый психолог умел так закрутить интригу, что под конец виноватым себя ощущает прежде всего читатель.
Не мной замечено, что массовая беллетристика всегда подхватывает приёмы высокой литературы — просто эту высокую литературу читать трудно. Касается это отнюдь не только прозы, но и искусства в целом — скажем, в камероновском «Титанике» много прямых цитат из феллиниевского «И корабль плывёт», снятого на медные деньги. Один из лучших детективов последнего десятилетия — роман Чарльза Маклина (не путать с Алистером) «Страж», переизданный у нас уже дважды «Независимой газетой» и имевший триумфальный успех. В самом деле, это одна из немногих книг, от которых в буквальном смысле трудно оторваться. Но приём-то в ней использован наш, набоковский — когда история рассказывается с двух точек зрения, сначала устами душевнобольного, а потом здорового. И версия душевнобольного оказывается не только эстетически притягательней, но и попросту убедительней («В этом безумии немало логики!»). Маклин, конечно, виртуозно выстроил сюжет, в котором всё получает одинаково разумное объяснение как с мистической, так и с обывательской точки зрения; но до него был набоковский «Бледный огонь», не самое лёгкое чтение, но самый изящный и остроумный образчик упомянутой «двойной логики».
Набоков вообще творил с детективом что хотел: в грандиозной по замыслу пьесе «Событие» события-то как раз и не происходит, и читатель, три часа ожидавший убийства из ревности и мести, остаётся с носом. В «Подлинной жизни Себастьяна Найта» — этой кладовой неосуществлённых замыслов и недолепленных торсов — присутствует отличный проект пародии на классический «каминный» детектив: в некоем пансионе убит один из постояльцев, загадочный старик. Убийцами могут оказаться все, что по очереди и доказывается (впоследствии такие штуки часто проделывал Пристли, изящно подражает ему Акунин в «Чайке»); в финале, однако, труп появляется среди соседей живой и невредимый. «Надоедает, знаете ли, быть мертвецом»,— весело говорит он, приветствуя собравшихся.
Какую новацию в детективном жанре ни возьми — всё успели эти проклятые русские. А всё потому, что на вопрос «Что делать?» у нас ещё иногда ответ находится, но вот на вопрос «Кто виноват?» мы не можем ответить никогда. Потому что знаем: не виноват никто, всё делается само. Фундаментальнейший принцип детектива есть в основе своей принцип позитивистский, в некотором смысле даже протестантский: зло обнаружимо и наказуемо. Всё имеет естественную причину. Мир, того-этого, познаваем. Обратите внимание, что детектив как жанр зародился именно в прагматические времена: в греческих трагедиях действует рок, в классицистских и шекспировских драмах убийцами выступают страсти или предрассудки, да и жизнь не так дорого стоит, чтобы пять актов искать убийцу. Отцом детектива стал романтик Гофман — при всей своей воспалённой фантазии никогда не забывавший, что такое хорошо и что такое плохо. Его «Мадемуазель де Скюдери» — великолепный приём строгого расследования; тут подоспел и По со своим Дюпеном. Бредить и фантазировать можно как угодно, но наказание виновных вынь да положь. Только русские продолжали античную и шекспировскую традицию: убил не человек — убил рок, ход вещей, сатанинская теория, проникшая в мир через человека… Русский принцип — принцип коллективной ответственности: виновны все, включая читателя. А что это вы там изволили вякнуть про познаваемость мира? Че-пу-хенция, милостивый государь! И весь мировой детектив развивается, кстати, именно в этом направлении: виновных всё больше, наказуемых всё меньше, границы жанра всё размытее…
Высшим достижением русской остросюжетной прозы становится ситуация, при которой конкретного виновника не может быть в принципе: убийство осуществляется ходом вещей, суммой обстоятельств, мирозданием. Справедливости ради заметим, что впервые такой сюжет построил хоть и славянин, но не русский: Лем почти добил сам жанр детектива своим гениальным и очень страшным романом «Расследование». Но куда остроумнее и изящнее то же самое сделали Стругацкие: в романе «За миллиард лет до конца света» первопричиной всех событий становится некая Мировая Воля, мешающая людям проникнуть в свои тайны. Русский детектив, хотя бы и фантастический, продолжает настаивать на том, что никто не виноват.
В этом смысле, кстати, и Александра Маринина, к прозе которой я отношусь с большим уважением, продолжает русскую классическую традицию. В её романах зло всегда наказуемо, тут конвенция соблюдена,— но ловится это зло с помощью случайных, полусказочных обстоятельств, мистических совпадений, а Каменская — никак не аналитик, не логик вроде Холмса, а уж скорей абсурдист в духе Хармса. Русское преступление по-прежнему алогично, его умом не понять, аршином общим не измерить. Надо перевоплощаться в преступника, влезать в его голову (чаще всего больную) — отсюда обилие мистических и парапсихологических мотивов у Марининой. И здесь она учится не у Конан Дойла, а скорее уж у Честертона с его странными, полумистическими детективами, в которых логика бессильна, а спасает как раз способность сыщика допустить алогичное развитие ситуации. У Честертона так мыслит патер Браун, у Марининой — Каменская… но ещё раньше так научился думать Достоевский. Вот почему, кстати, детективы Акунина — в основе своей совершенно нерусское чтиво, даром что разворачивается их действие на самом что ни на есть русском материале: правда, в пелагианском цикле есть элемент здорового русского безумия.
Не думаю, что хороший современный детектив можно написать по западным лекалам. Хороший детектив всегда подводит читателя к мысли о том, что виновник ни в чём не виноват, что у всякого происшествия есть другой виновник — более глубокий и истинный. Поэтому всякий современный детектив чаще всего сводится к цепочке совпадений, к лихорадочной стрельбе или к натяжке. Ведь если вдуматься — очевидно, что под твёрдой почвой нашего знания о добре и зле таится зыбкое болото, за кристаллической решёткой — бесконечно дробящийся атом, внутри которого на самом деле пустота. Написать сегодня хороший русский детектив — значит написать книгу без убийцы, без виновника, без однозначного ответа на главный вопрос. Страшно сказать — это значит написать детектив… без развязки!
Что, впрочем, Чернышевский в своей «Драме без развязки» сделал уже сто тридцать лет назад.