Дмитрий Быков // «Новая газета», 19 апреля 2020 года
НевозвращенецУмер писатель и журналист Александр Кабаков.
Александр Кабаков был очень хорошим человеком. В это определение стоит вдуматься, потому что, если серьезно подходить к словам, — как он, собственно, и делал, — об огромном большинстве своих современников и даже друзей вы такого сказать не сможете, давайте честно. А что вкладывается в это понятие — сказать почти невозможно.
Согласно определению М.В.Розановой, два главных качества такого человека — способность не присоединяться к общим мнениям (особенно к травле), сохранять самостоятельность мышления — и не слишком при этом гордиться собой; это необходимо, но не достаточно. Наверное, к Кабакову отдельно располагала его высочайшая надежность: невозможно было, чтобы он сказал и не сделал. Эта черта объединяла всех журналистов коммерсантовской школы, и хотя к ним ко всем можно относиться по-разному (а были среди них и очень малоприятные персонажи), но за слова они отвечали и к делу относились честно. Кабаков в этом смысле был профи еще советской закалки — с поправкой на то, что советская закалка учила еще и правдоподобно врать, а он этому учиться не захотел.
Еще в нем, конечно, была привлекательна мизантропия: я крайне редко встречал мизантропов, которые были бы корыстны и тем более хитрожопы.
Как-то чаще эти качества присущи жизнелюбам и оптимистам, которые и в юности несимпатичны, а в старости прямо выбешивают. Кабаков не был фальшивым денди, чье единственное умение — всех презирать. Он не презирал, в том-то и дело; и дендизм его был выстраданной любовью советского человека к хорошим вещам, уважением профессионала к честному качеству. Он именно считал жизнь тупиковой, в общем, ситуацией, не питал иллюзий, собственную биографию считал проигрышной, потому что был шанс воспользоваться славой после «Невозвращенца» и написать еще десяток «Невозвращенцев» или уехать, а он не воспользовался, честно продолжал писать свою прозу, какую писал бы и без всемирной славы.
И не уехал, и из журналистики не ушел, хотя честно признавался, что после 50 работать журналистом стыдно и унизительно; думаю, он мог бы существовать на литературные гонорары, — но почему-то не захотел: возможно, потому, что в этом было бы барство, а он при всем своем снобизме (во многом показном) был никак не барином, был он выпускником днепропетровского мехмата и инженером ракетного космического бюро, после чего завотделом «Гудка». Да и жизнь представлялась ему — думаю, с ракетно-космических времен, — занятием стыдным и унизительным, как журналистика после 50. Подзаголовок одного из лучших его романов «Поздний гость» — «История неудачи». Уникальность его мизантропии заключалась в том, что людей он жалел, хоть и несколько брезгливо. Жить с таким мировоззрением было трудно, а потому каждый свой день Кабаков начинал со стакана виски — именно каждый и именно стакана.
Так было по крайней мере лет до семидесяти из прожитых им семидесяти шести. В этом состоянии он мог легко и непринужденно предупреждать от пьянок других сотрудников, которым Бог дал менее совершенный метаболизм.
Уникально было его мужество, с которым он переносил болезнь, ненавистную старость, крах профессии, — а к этому краху он относился без всякого злорадства, скорей с обычной своей тоской. Так называемый консервативный поворот в сознании Кабакова был никоим образом не следствием «русской весны» и уж точно не антиукраинством, — все началось гораздо раньше, да и не был он никаким консерватором.
Просто он понимал, что Россия никакой свободы в нынешнем своем состоянии не хочет и не заслуживает, а люди девяностых ему не особенно нравились, и касалось это не только власти, но и олигархата, и капиталистов, и значительной части коллег-литераторов, из которых он дружил, пожалуй, только с Василием Аксеновым, Игорем Иртеньевым, Михаилом Успенским да с Евгением Поповым. Всех пятерых, вместе с ним, характеризует юмор довольно мрачный, временами вообще сардонический.
Кстати, в «Невозвращенце» он все угадал, так что и перестроечных иллюзий у него не было. На вопрос — как это у него так точно вышло? — отвечал без пафоса: в России не надо угадывать, простая экстраполяция. Линии видны, знай продолжай их.
Относительно российской оппозиции у него было так же мало надежд и обольщений, как и насчет власти. В начале нулевых на вопросы о конкретных оппозиционных олигархах он отвечал стишком: воюешь с властью? — не воруй. Воруешь — с властью не воюй.
Любопытно, что сам Кабаков, работая всю жизнь в высокооплачиваемых и престижных изданиях, «копейки под старость не нажил», по строчке Арсения Тарковского, и никогда не дал повода не то что упрекнуть, а даже заподозрить себя в корысти. Чтобы Кабаков проявил хоть какую-то нечистоплотность — это, знаете, «как если бы Лозинский сделал гадость», как говорили современники о чем-то невероятном; но честных сравнительно много, а хороших все равно мало.
Ученики его очень любили, больше других для него в последние годы сделал Андрей Колесников (Ъ), тоже очень хороший человек, которому хочется это сказать при жизни, а то привыкли — Путина видел… Колесников старался вытаскивать его на публику, на пионерские чтения, на занятия коммерсантовских журналистских курсов — и именно выпускница этих курсов сделала с Кабаковым в конце прошлого года последнее интервью, когда он уже лежал почти неподвижно.
Ум его оставался остр и ясен, мизантропия неизменна, формулировки безупречны, ни с кем не спутаешь; он был очень рад поговорить с этой девочкой, не скрывал этого и признался, что по-настоящему жалеет об одном — что больше ему никогда не надеть любимый твидовый пиджак. Теперь наденет. В этих своих латах он, думаю, и будет похоронен, а что похороны эти придутся на карантин — он, думаю, будет рад. Никогда не любил привлекать внимание к своим несчастьям, главным из которых считал смерть (все остальное, по названию последнего его романа, поправимо).
Можно вспомнить множество вещей из разговоров с ним, из совместных поездок, — как он импровизировал, в подражание «Парфюмеру», идеальный европейский роман «Педикюр», как по дороге в аббстство Сан Робано сочинял блатную балладу, — «Высоко, в аббатстве Сан Робано, ждет в слезах девчонка хулигана»,— как виртуозно измывался над самовлюбленным графоманом, хваставшим перед ним тиражами и экранизациями, но это все те мелочи, без которых легко обойтись. А вот что действительно поражало в общении с ним — ему все можно было рассказать, и он бы отреагировал единственно точным образом. Без соплей, без цинизма, без дежурных фраз. Таких людей я вообще почти не знал, и потому на Кабакова нельзя было обижаться, если он говорил резкости. Он умел это делать так же хорошо, как писать эротические сцены, — искусство, почти утраченное. Перечитайте первую страницу «Бульварного романа», благо он только что переиздан. Он продолжал диктовать до последних дней, успел подержать в руках последнюю книгу, вышедшую в редакции Елены Шубиной, тоже поддерживавшей его в последние годы и очень любившей его едкую, точную, поджарую прозу. Он попросил включить в это «Избранное» именно эту, одну из лучших своих вещей — «Бульварный роман», и несколько «Московских сказок». Книга вышла в середине марта, и ему передали ее, несмотря на карантин. Если говорить о кабаковском писательстве — хотя, что о нем говорить, ему-то ничего не сделалось, он был классик с девяностого года, и большинство его вещей — «Последний герой», «Все поправимо», «Стакан без стенок» — эту репутацию укрепляли. Был у него свой читатель, никогда ему не изменявший, были и молодые поклонники, им воспитанные. Внушал он им довольно сложную истину — сложную не столько в формулировке, сколько в исполнении: терпеть унизительней, чем проиграть в сопротивлении.
Поражение естественно, всякая жизнь им кончается, поэтому сопротивляйтесь, не бойтесь. Рабство растлевает больше, чем любой проигрыш. Демонстративное неучастие не прокатит. Надо что-то противопоставить торжествующей мерзости. Об этом был «Подход Кристаповича». Об этом — «Последний герой». Об этом — финал «Невозвращенца»: «Я толкнул ее — и рухнул на землю, уже расстегнув кобуру под курткой, уже готовый. Здесь я их совсем не боялся. Здесь я привык и в случае опасности успевал лечь и прижаться к земле».
Будем считать, что он просто не вернулся из очередной командировки, остался в будущем — некомфортном, но честном будущем, — где такие, как он, когда-нибудь будут в большинстве.
Согласно определению М.В.Розановой, два главных качества такого человека — способность не присоединяться к общим мнениям (особенно к травле), сохранять самостоятельность мышления — и не слишком при этом гордиться собой; это необходимо, но не достаточно. Наверное, к Кабакову отдельно располагала его высочайшая надежность: невозможно было, чтобы он сказал и не сделал. Эта черта объединяла всех журналистов коммерсантовской школы, и хотя к ним ко всем можно относиться по-разному (а были среди них и очень малоприятные персонажи), но за слова они отвечали и к делу относились честно. Кабаков в этом смысле был профи еще советской закалки — с поправкой на то, что советская закалка учила еще и правдоподобно врать, а он этому учиться не захотел.
Еще в нем, конечно, была привлекательна мизантропия: я крайне редко встречал мизантропов, которые были бы корыстны и тем более хитрожопы.
Как-то чаще эти качества присущи жизнелюбам и оптимистам, которые и в юности несимпатичны, а в старости прямо выбешивают. Кабаков не был фальшивым денди, чье единственное умение — всех презирать. Он не презирал, в том-то и дело; и дендизм его был выстраданной любовью советского человека к хорошим вещам, уважением профессионала к честному качеству. Он именно считал жизнь тупиковой, в общем, ситуацией, не питал иллюзий, собственную биографию считал проигрышной, потому что был шанс воспользоваться славой после «Невозвращенца» и написать еще десяток «Невозвращенцев» или уехать, а он не воспользовался, честно продолжал писать свою прозу, какую писал бы и без всемирной славы.
И не уехал, и из журналистики не ушел, хотя честно признавался, что после 50 работать журналистом стыдно и унизительно; думаю, он мог бы существовать на литературные гонорары, — но почему-то не захотел: возможно, потому, что в этом было бы барство, а он при всем своем снобизме (во многом показном) был никак не барином, был он выпускником днепропетровского мехмата и инженером ракетного космического бюро, после чего завотделом «Гудка». Да и жизнь представлялась ему — думаю, с ракетно-космических времен, — занятием стыдным и унизительным, как журналистика после 50. Подзаголовок одного из лучших его романов «Поздний гость» — «История неудачи». Уникальность его мизантропии заключалась в том, что людей он жалел, хоть и несколько брезгливо. Жить с таким мировоззрением было трудно, а потому каждый свой день Кабаков начинал со стакана виски — именно каждый и именно стакана.
Так было по крайней мере лет до семидесяти из прожитых им семидесяти шести. В этом состоянии он мог легко и непринужденно предупреждать от пьянок других сотрудников, которым Бог дал менее совершенный метаболизм.
Уникально было его мужество, с которым он переносил болезнь, ненавистную старость, крах профессии, — а к этому краху он относился без всякого злорадства, скорей с обычной своей тоской. Так называемый консервативный поворот в сознании Кабакова был никоим образом не следствием «русской весны» и уж точно не антиукраинством, — все началось гораздо раньше, да и не был он никаким консерватором.
Просто он понимал, что Россия никакой свободы в нынешнем своем состоянии не хочет и не заслуживает, а люди девяностых ему не особенно нравились, и касалось это не только власти, но и олигархата, и капиталистов, и значительной части коллег-литераторов, из которых он дружил, пожалуй, только с Василием Аксеновым, Игорем Иртеньевым, Михаилом Успенским да с Евгением Поповым. Всех пятерых, вместе с ним, характеризует юмор довольно мрачный, временами вообще сардонический.
Кстати, в «Невозвращенце» он все угадал, так что и перестроечных иллюзий у него не было. На вопрос — как это у него так точно вышло? — отвечал без пафоса: в России не надо угадывать, простая экстраполяция. Линии видны, знай продолжай их.
Относительно российской оппозиции у него было так же мало надежд и обольщений, как и насчет власти. В начале нулевых на вопросы о конкретных оппозиционных олигархах он отвечал стишком: воюешь с властью? — не воруй. Воруешь — с властью не воюй.
Любопытно, что сам Кабаков, работая всю жизнь в высокооплачиваемых и престижных изданиях, «копейки под старость не нажил», по строчке Арсения Тарковского, и никогда не дал повода не то что упрекнуть, а даже заподозрить себя в корысти. Чтобы Кабаков проявил хоть какую-то нечистоплотность — это, знаете, «как если бы Лозинский сделал гадость», как говорили современники о чем-то невероятном; но честных сравнительно много, а хороших все равно мало.
Ученики его очень любили, больше других для него в последние годы сделал Андрей Колесников (Ъ), тоже очень хороший человек, которому хочется это сказать при жизни, а то привыкли — Путина видел… Колесников старался вытаскивать его на публику, на пионерские чтения, на занятия коммерсантовских журналистских курсов — и именно выпускница этих курсов сделала с Кабаковым в конце прошлого года последнее интервью, когда он уже лежал почти неподвижно.
Ум его оставался остр и ясен, мизантропия неизменна, формулировки безупречны, ни с кем не спутаешь; он был очень рад поговорить с этой девочкой, не скрывал этого и признался, что по-настоящему жалеет об одном — что больше ему никогда не надеть любимый твидовый пиджак. Теперь наденет. В этих своих латах он, думаю, и будет похоронен, а что похороны эти придутся на карантин — он, думаю, будет рад. Никогда не любил привлекать внимание к своим несчастьям, главным из которых считал смерть (все остальное, по названию последнего его романа, поправимо).
Можно вспомнить множество вещей из разговоров с ним, из совместных поездок, — как он импровизировал, в подражание «Парфюмеру», идеальный европейский роман «Педикюр», как по дороге в аббстство Сан Робано сочинял блатную балладу, — «Высоко, в аббатстве Сан Робано, ждет в слезах девчонка хулигана»,— как виртуозно измывался над самовлюбленным графоманом, хваставшим перед ним тиражами и экранизациями, но это все те мелочи, без которых легко обойтись. А вот что действительно поражало в общении с ним — ему все можно было рассказать, и он бы отреагировал единственно точным образом. Без соплей, без цинизма, без дежурных фраз. Таких людей я вообще почти не знал, и потому на Кабакова нельзя было обижаться, если он говорил резкости. Он умел это делать так же хорошо, как писать эротические сцены, — искусство, почти утраченное. Перечитайте первую страницу «Бульварного романа», благо он только что переиздан. Он продолжал диктовать до последних дней, успел подержать в руках последнюю книгу, вышедшую в редакции Елены Шубиной, тоже поддерживавшей его в последние годы и очень любившей его едкую, точную, поджарую прозу. Он попросил включить в это «Избранное» именно эту, одну из лучших своих вещей — «Бульварный роман», и несколько «Московских сказок». Книга вышла в середине марта, и ему передали ее, несмотря на карантин. Если говорить о кабаковском писательстве — хотя, что о нем говорить, ему-то ничего не сделалось, он был классик с девяностого года, и большинство его вещей — «Последний герой», «Все поправимо», «Стакан без стенок» — эту репутацию укрепляли. Был у него свой читатель, никогда ему не изменявший, были и молодые поклонники, им воспитанные. Внушал он им довольно сложную истину — сложную не столько в формулировке, сколько в исполнении: терпеть унизительней, чем проиграть в сопротивлении.
Поражение естественно, всякая жизнь им кончается, поэтому сопротивляйтесь, не бойтесь. Рабство растлевает больше, чем любой проигрыш. Демонстративное неучастие не прокатит. Надо что-то противопоставить торжествующей мерзости. Об этом был «Подход Кристаповича». Об этом — «Последний герой». Об этом — финал «Невозвращенца»: «Я толкнул ее — и рухнул на землю, уже расстегнув кобуру под курткой, уже готовый. Здесь я их совсем не боялся. Здесь я привык и в случае опасности успевал лечь и прижаться к земле».
Будем считать, что он просто не вернулся из очередной командировки, остался в будущем — некомфортном, но честном будущем, — где такие, как он, когда-нибудь будут в большинстве.