Канон Миядзаки
Маленьким я очень любил мультфильмы, особенно зимой, когда сказка жмется к каникулам. В рисованный мир было проще поверить, чем в настоящий, уже потому, что последний мне таким не казался, а первый от меня прятался, но где-то был. Мультфильмы жили утопией, в которой реальность вела себя так, как ей бы всегда следовало. С регулярностью, свойственной соцреализму, добро побеждало зло, но попутно и то и другое парило в нарядном пространстве, где физические законы никому не писаны. Грация движений без усилий покоряла меня, как линия Бидструпа, полет снежинок и запах мороза. Сказка становилась столь выпуклой, наглядной и бесспорной, что в нее было глупо не верить.
Тогда я еще, разумеется, не знал, что мою версию анимации как тотальной альтернативы разделяет Юрий Михайлович Лотман.
— Если оперу и балет, — говорил он, — показывают в одном театре, это еще не значит, что они говорят на одном языке и то же самое. Рисованное кино отличается от игрового, как оживший Медный всадник от стоящего на пьедестале. Удвоение условности откроет заманчивые перспективы перед мультипликацией, как только она осознает себя самостоятельным и драгоценным искусством.
По Лотману, оно предназначено для детей в той же степени, как сказки Андерсена и Шварца. И я, не зная, к какой категории себя отнести, по-прежнему люблю мультфильмы и смотрю их с детской страстью, которой не мешает опыт взрослого, мягко говоря, зрителя. Поэтому, сидя в карантине, так живо напоминающем бесконечные каникулы, я пристально и заново посмотрел 10 фильмов гениального японского аниматора Хаяо Миядзаки. Уверен, что нет лучшего занятия этой чумной зимой для всех, кто ищет в кино не правду жизни, а ее магические превращения.
«Навсикая из Долины ветров»
В основе всего канона Миядзаки лежат три мотива первого из его знаменитых мультфильмов. Это — экологический миф, фигура героини и метафора ветра.
Навсикая пришла из «Одиссеи»: принцесса-прачка счастливой страны феаков, она олицетворяет молодость мира. Но в Долине ветров мир старый, с трудом выживающий после грандиозной экологической катастрофы, которая в мифологии Миядзаки играет роль библейского потопа, а иногда и является им. Теперь здешнее племя живет по соседству со страшными джунглями, где обитают бронированные насекомые Ому, носители нечеловеческой точки зрения.
Навсикая хочет заключить с ними мир, разделив сферы влияния и исправив прежние ошибки прогресса, безразличного к окружающему.
Смелая амазонка, она — первая из героинь, чья женская натура более восприимчива к чудесам, чем мужская.
Уютный мирок, которым она правит, располагается в Долине ветров. И тут мы впервые встречаемся с ключевой метафорой, которая будет сопровождать весь канон — вплоть до последнего шедевра, который не зря называется «Ветер крепчает».
Ветер у Миядзаки — не наглядное, но бесспорное воплощение чуда. Ветер невидим и непобедим, как судьба. Словно она, он встроен в мир, но узнать о нем можно лишь по действию, которое ветер оказывает на окружающее: гнутся деревья, сносит крыши, разгоняются волны, взмывают планеры. Чудесное — не в происходящем, а в его тайных причинах, о которых мы, как у Кафки, знаем намного меньше, чем хотелось бы.
«Небесный замок Лапуты»
Главное в этой картине — мир, поставленный на попа. Миядзаки изобретает вертикальную Вселенную, которая простирается от глубоких недр шахты до парящей в космосе планеты Лапута. Заменив горизонтальное перемещение вертикальным, автор выстроил эксцентрический, как на японской гравюре, зрительный ряд, которому тонко соответствует этическая иерархия. Положительных персонажей соединяют два социальных полюса. Это — мальчик-шахтер, живущий в честной, как у Чиполлино, бедности, и одаренная волшебством принцесса, барышня-крестьянка со своим ручным и очень симпатичным яком.
Со злом все обстоит сложнее. Оно у Миядзаки никогда не бывает таким, как кажется на первый взгляд.
Его морали свойственна та «ненадежность ненависти», за которую Пушкина не взяли в декабристы.
Плохие герои превращаются в хороших, добрые — в лицемеров и злых. Сперва отрицательными персонажами считались пираты, которые оказались не такими уж отпетыми. Потом — генералы, чья непробудная тупость помогает не принимать их во внимание. Хуже всех — хитроумный монарх, захватывающий единоличную власть.
Но вся эта сложная сюжетная вязь меркнет перед самой Лапутой. Миядзаки изобразил ее вторым раем, только без Адама и Евы. Вместо них — роботы, наши наследники. Они ничего не портят, потому что не хотят ничего улучшить. Эта еще одна версия постапокалиптического мира. Идиллия, застывшая без нас в безвременье, возвращается к безобидной природе, как лес и звери в зоне Чернобыля.
«Мой сосед Тоторо»
Если и не лучший, то самый любимый фильм Миядзаки захватил детский мир далеко за пределами Японии. Тоторо живет и у нас в доме — трудно устоять перед игрушечным чудовищем, напоминающим кошку и тучку сразу.
Две девочки — одна постарше, другая совсем малышка — с тоской ждут, когда, наконец, вернется домой больная мама. Коротать эту болезненную паузу в ребячьей жизни им помогает сверхъестественное существо неясного происхождения и непонятного назначения — Тоторо. Добрый дух леса, который ничем особым не дарит и ничего, в сущности, не меняет, — волшебный утешитель, как та же мягкая игрушка, любимая подушка и бабушка, когда мамы нет дома.
Но есть в Тоторо и нечто потустороннее, даже зловещее, из-за чего интерпретаторы решились увидеть в нем ангела смерти, витающей над больничной койкой матери двух героинь. Миядзаки умеет незаметно добавлять страх, как соль в шоколад.
Самая жуткая сцена — совсем обыденная. Отец опоздал на автобус, и сестры ждут его на остановке до тех пор, пока не стемнело и не начался дождь. В этой долгой и безжалостной сцене столько детского ужаса перед одиночеством и сиротством, что хочется закрыть маленьким зрителям глаза. Но настоящие сказки, как и не нарисованная жизнь, не обходятся без зла, просто в конце оно не побеждает.
«Ведьмина служба доставки»
Приключения юной ведьмы, отправившейся на практику в службу доставки, происходят в приземленных обстоятельствах, хотя она, как все любимые герои Миядзаки, горазда летать, в этот раз — на метле. Кроме нее, ведьму окружают обыденные вещи вроде радио, поддерживающего беспроволочную связь между живым миром и мультипликационным. В этом фильме фигурирует зарплата, стирка, даже уборная по утрам. Но есть и чудесное. Это город у моря, похожий на все лучшие, — от Барселоны до Зурбагана.
Миядзаки любит собирать в своих фильмах условный, мифический, сказочный и все же реальный Запад примерно так же, как это делали мы, когда нас держали взаперти, и мы представляли себе заграницу по тоже не бывавшему там Александру Грину. В таком городе никто особенно не удивляется летающей ведьме с говорящим котом. Драма начинается с того, что кот стал только мяукать, а метла отказалась взмывать. Хорошо еще, что преждевременный кризис зрелости удалось вылечить, вернув ведьме способность к полету с помощью доверия и дружбы, которые даются отнюдь не даром.
Что касается кота, то он просто женился.
«Порко Россо»
Это мой любимый фильм, который мне открыл тайну Миядзаки. Я сразу догадался, что главный герой — отважный летчик-ас — пришел из книг и фильмов, которые мы оба любили: Ремарк, Сент-Экзюпери, чуть Хемингуэя, немного Хэмфри Богарта и много Феллини. Героический цинизм, знаменитый коктейль из иронии и жалости и щедрый до головокружения вымысел. Сотканный из этих нитей авантюрный гобелен изображает экзотическую Адриатику накануне войны и позволяет насладиться морскими видами, скупыми, но глубокими чувствами и фигурами высшего пилотажа.
Фокус, однако, в том, что Порко Россо — и правда свинья, немолодой малосимпатичный хряк. И никто из окружающих не видит в этом ничего странного, как, впрочем, и он сам.
— Мужчины среднего возраста, — объясняет он, — часто ведут себя по-свински и превращаются в свиней.
«Принцесса Мононоке»
Эта принцесса напоминает ту, что жила в Долине ветров. Женское начало противостоит мужскому, как вода металлу, от которой тот ржавеет.
В новой версии прежней экологической притчи действие, наконец, переносится домой, в ту средневековую Японию, которую на Западе знают лучше других — по фильмам Куросавы. Другое дело, что автор перевернул доску. Его самураи — закованные в латы машины уничтожения. Они недостойны изощренного диалога, который обычно ведут добро и зло в картинах Миядзаки.
Тема этого фильма — смерть богов.
В отличие от того, которого хоронил Ницше, японские боги всегда были смертными, бесчисленными, живущими в лесу и представляющими идеальную теологию для «зеленых».
Развивая ее, режиссер создает длинную, запутанную и боевитую фантазию об экологической взаимосвязи всего со всем, кроме вредных природе людей: анимизм на стероидах.
Страшнее всего тут — дарующий жизнь и смерть Лесной дух, потерявший в человеческих разборках голову, которая ему нужна, чтобы знать, кого казнить и кого спасать.
«Унесенные призраками»
Картина о призраках — своего рода бильдунг-роман: история воспитания и испытания маленькой, капризной девочки, которая проходит инициацию кошмаром, чтобы обрести себя и стать взрослой. Примерно это можно сказать и про Красную Шапочку. Но у Миядзаки все глубже.
Прежде всего, ему нужно было избавить девочку от родителей — они мешают превращениям, ибо невосприимчивы к чудесам. Поэтому автор обращает их в уже знакомых нам животных — свиней. Дальше начинается другая экзотика, связанная с культом японской бани, куда поступает на службу героиня.
Те, кому посчастливилось побывать на курортах Японии, знают, что водные процедуры там ведут не только к физиологическому, но и духовному очищению. Не разлучая, как это делаем мы, душу с телом, Восток заботится о том и другом с медитативным тщанием. Об этом в картине рассказывает подробное устройство бани, где духи освобождаются от грязи, которой они набрались от людей (еще один экологический выпад).
В череде безмерно изобретательных персонажей Миядзаки демонстрирует возможности своего искусства,
но высшей ступени он достигает в эпизоде, который сам называет любимым. В этой сцене девочка мирно едет в поезде.
Этот недолгий антракт в параде аттракционов очищает вкусовые сосочки, подготавливая зрителя к новой порции магических метаморфоз и крутых сюжетных поворотов. Из-за них я смотрел этот фильм трижды.
«Ходячий замок»
Самый странный в каноне, этот фильм — скорее панно, чем история, от которой можно ждать логической стройности. Даже героиня тут — то девушка, то бабушка: она кардинально меняет не только облик, но и возраст, изрядно запутывая ситуацию. Отказавшись от линейного построения, Миядзаки перестал беспокоиться о том, чтобы все сложилось: нет и не надо. Важны детали, начиная с Ходячего замка. Это образ прирученной техники — мертвое, сросшееся с живым. У замка есть телескопические ноги, но он умеет вытаскивать язык. И внутри него живет душа — сварливый демон огня, наиболее человечный персонаж этой фантасмагории.
«Рыбка Поньо на утесе»
Семейная мелодрама, построенная на треугольнике: мама, ее маленький сын и его совсем маленькая рыбка, которая хочет — по не совсем ясным причинам — стать девочкой. Наращивая прозаизм анимации, Миядзаки подробно показывает приметы быта. Кухонный реализм так органично включает в себя очеловеченную рыбку, что мы не замечаем швов — пока в сюжет не вмешивается стихия.
Собственно, весь этот милый и не очень затейливый фильм служит фоном для сцены восставшего моря. У японцев оно никогда «не смеется», вопреки тому, что писал волжанин Горький. Здесь волны обретают свойственный океану масштаб. Они несовместимы с прижавшимся к берегу жильем и обладают чуждой нам, как в «Солярисе», природой.
Хэппи энд в этом конфликте — дань маленьким зрителям. Для взрослых остается сверхъестественная сила водяного царства, рядом с которым выпало жить Миядзаки и его героям.
«Ветер крепчает»
Чтобы снять этот фильм, Миядзаки вернулся на работу уже после того, как ушел в отставку. Что и позволяет назвать картину завещанием. Он создал его не для детей и взрослых, а для себя. Сюда вошло столько реальной истории, что сперва не ясно, зачем надо было снимать нарисованных людей вместо настоящих. Однако это ложная мысль. Анимация нужна автору, чтобы показать, в том числе и себе, ее безграничные возможности.
— Мультфильм, — утверждает этой работой Миядзаки, — может оживить сны, экранизировать мечту и проиллюстрировать цепь волшебных превращений,
но может и от всего этого отказаться ради гиперреалистического изображения окурков в пепельнице.
Больше всего в этой картине самолетов. История лучших из них, прославившихся и погибших в войну, составляет сюжет картины. Но в нее вошло и все остальное: великое токийское землетрясение, инженерные проблемы, брак с трагическим концом, даже Томас Манн, немыслимым образом попавший с Волшебной горы в японские Альпы.
Всю эту сложную, еле устоявшую на ногах фабульную конструкцию прошивают две метафоры: поезд и самолет, уж и сокол, земное притяжение рельсов и крылатая свобода от него. Третья — замыкающая канон метафора — все тот же ветер, поднявшийся в первой картине и окрепший в последней. Теперь он символизирует уже не сказочные перемены, а парадоксальное движение судьбы, неподвластной расчетам: «камикадзе» — значит «ветер богов».
— Ветер крепчает, — говорит Миядзаки, — и от него нет спасения, даже если нам он кажется попутным.
ведущий рубрики