Страшные стихи на Святки 5
Когда покоятся живые
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы,—
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как лёгкий звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне всё равно: сюда, сюда!..
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь... но, тоскуя,
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
Александр Пушкин
«Заклинание»
17 октября 1830 г.
Это было зимой во время войны, должно быть,
в 1915 году. Шилейко еще не получил десятитысячного
наследства от изобретателя ручной гранаты. В комнате его не было баснословного персидского ковра. Он
очень нуждался, и, когда он неожиданно явился ко мне
часов в одиннадцать вечера и начал с того, что пришел
просить меня об услуге, я подумал, что он по-товарищески хочет перехватить у меня пять или десять рублей. Точно отвечая на мои мысли, он вынул из кармана
скомканную двадцатипятирублевку.
— Вот,— сказал он,— деньги есть. Хватит на все.
Возьмем мотор. Это далеко, на Охте.
Он путано и неясно объяснил, что от меня требуется.
— Видишь ли... Впрочем, это все равно. Он ждет
меня и если не поехать, то все расстроится. Конечно,
я не верю, что он маг: магия—высокая светлая сила.
Если овладеть магией, можно все иметь: славу, деньги,
любовь, власть. Но откуда ему быть магом? Он простой мужик, кажется, раскольник. Однако какая-то необыкновенная власть у него есть, и может быть, может
быть... Только мне не хочется ехать одному. Поедем со
мной, пожалуйста. Возьмем мотор и через четверть
часа будем там. Если ничего не выйдет, потеряем
вечер. А вдруг выйдет. И деньги есть. Ему надо дать
десять рублей. И вот эта штука со мной. В другой раз
будет трудно взять.
Он похлопал по своему потрепанному рыжему
портфелю.
— Что за штука?
Шилейко засмеялся своей птичьей улыбкой.
— Там увидишь. Я потому и прошу тебя поехать,
что ты ничего не знаешь. Я знаю и не доверяю себе.
Самовнушения со своей стороны боюсь. А ты—дру-
гoe дело. Увидишь, значит, правда было. Не увидишь,
значит, и не было ничего. А едем мы производить
магический опыт к Василию Петровичу Венникову,
мужу больших познаний. Даром, что корову через
«ять» пишет и по ремеслу столяр. Если и не выйдет
ничего, посмотреть на него — и то любопытно. Так
одевайся.
На Михайловской улице мы взяли таксомотор.
Шилейко молчал. Только когда мы были на Охтинском
мосту, он спросил ртрывисто:
— Пушкинское «Заклинанье» помнишь?
— Еще бы.
— Ну-ка, прочти.
Я начал:
О, если правда, что в ночи...
— Не так, не так,— перебил он меня.— Не так
читаешь. Интонация неверная. Это не обыкновенные
стихи, а магические, колдовские. Пушкин сам не знал,
что он написал. По существу, он был простой малый,
хотя и гений. Все по поверхности скользил. Лишь бы
блестело, журчало, лилось, радовало слух. О чем, ему
было все равно—гроза так гроза, луна так луна. И вот
взял вдруг не умом, а силой гения, договорился до
последних вещей, до самой глубины глубин. Вот как
это надо читать:
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустуют тихие могилы.
Он читал свистящим металлическим шепотом, полузакрыв глаза и откинув назад птичью смуглую голову. Стальные очки его поблескивали. В горле странно
клокотали гласные.
Явись, возлюбленная тень...—
просвистел он, как какое-то настойчивое приказание,
которому нельзя не повиноваться. Мне стало не
по себе.
— Перестань, пожалуйста,—сказал я.—Ты хочешь, чтобы я был беспристрастным свидетелем какого-то опыта, а шипишь и свистишь так, точно сам
колдун. Мало что может померещиться от одного
такого чтения.
Он невесело усмехнулся.
— Ну, от моего чтения ничего не померещится.
Это все глупости. И чтение, да и само заклинание
пушкинское. Хорошие стихи, гениальные стихи, но все
равно стихи, литература—дело рук человеческих. Мы
же едем нечеловеческое поддеть на крючок. Да, на
крючок. Как рыбу. А вот и приманка. Хорошая приманка.— И он похлопал снова по своему портфелю.
* * *
Дом был одноэтажный, новый. Новенькая вывеска:
«Столярная мастерская В. П. Венникова»—весело засияла в свете автомобильных фонарей. Сам хозяин
открыл нам дверь. И в его наружности не было решительно ничего таинственного. Синяя поддевка, бородка
клинышком, ярославские, светлые, с хитрецой глаза.
— Надумали-таки приехать,—протянул он не то
недоумевающе, не то недовольно.—Я полагал, уже не
приедете, час поздний. Ну, все равно, пожалуйте.
Он пропустил нас в чистую большую горницу.
Пахло щами и свежими стружками. Чиж спал в клетке.
— Чайку с мороза не прикажете, господин Шилейкин? Не желаете? Делом, значит, сразу займемся. Как
угодно.
Он вздохнул. Что-то недовольное или недоумевающее опять промелькнуло по его лицу. Как будто
не хотелось ему заниматься «делом», за которым
приехали мы.
— А то, может, все-таки чайку попьете? Ну, ваша
воля. Сейчас принесу снаряд.
Он вернулся с куском белого холста и разостлал
его на столе.
— Вещичка-то с вами?—обратился он к Шилейке.— Позвольте сюда. Вот так,— положил он неболь-
шой сверток, вынутый Шилейкой из портфеля, под
холст и, сильно прикрутив лампу, отставил ее в дальний угол.
— Садитесь, господа, прошу покорно. Как крещены?—обратился он ко мне.— Как имя то есть? Георгий—значит, Егор. Ну-с, начнем, благословясь.
Мы уселись. Хозяин посредине. Справа—я, слева— Шилейко. Накрытый холстом стол с возвышающимся бугорком подложенного под холст неизвестного мне предмета смутно белел перед нами. Минуту
длилось сосредоточенное, неприятное молчание. Потом тихим, монотонным голосом, немного нараспев,
столяр начал бормотать:
Стоит мать сыра земля,
Бегут по земле три кобеля,
Растут на земле три гриба,
Идут по земле три Божьих раба,
Владимир, Егор и Василий.
У каждого кобеля свои дела.
У каждого гриба своя нога.
У каждого человека своя судьба,
У Владимира, у Егора, у Василия.
Он начал медленно, раздельно, отчетливо окая
по-великорусски. Потом понемногу стал шептать быстрей и быстрей. Монотонный распев перешел незаметно в свист, мягкое оканье сменилось каким-то металлическим шелестом. Совсем как Шилейко читал в автомобиле пушкинское «Заклинание». «О, если правда,
что в ночи...»—вспомнил я. Если правда, что этот
мужик-столяр нашептывает сейчас какую-то таинственную сагу и что-то непонятное, сверхъестественное
сейчас произойдет. А он шептал все быстрее, все лихорадочнее. Голос его все меньше напоминал обычный
человеческий голос. Я взглянул ему в лицо. Лицо было
мутно-белое. Глаза закатились, губы прыгали.
Мне стало холодно, грустно, страшно, отвратительно. Свистящая скороговорка помимо моей воли
увлекала меня куда-то, и я не имел силы сопротивляться. Что-то мутно-липкое было в этом постепенном
опутывании разума набором ритмических свистящих
слов, где, как припев, повторялись наши имена впере-
межку с Богородицей, Христом, зелеными лугами, морями-океанами и какими-то замысловатыми присказками. Несмотря на елейный смысл, неуловимый оттенок кощунства был во всем этом. Еще все повторялось о руке: «белой руке», «сахарной руке», «царской
руке», о которой тоскуют и от которой чего-то ждут
Владимир, Егор и Василий.
Явись, рука, из-под бела платка
Владимиру, Егору и Василию.
Вдруг совершенно отчетливо я увидел на холсте
перед собой женскую руку. Это была прелестная, живая, теплая, смуглая рука. Она шевелилась и точно
тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь
нее проникало солнце...
Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормотал больше. Вид у него был разбитый, изможденный, глаза мертвые, на углах рта пена.
— Что же было в пакете?—спросил я наконец,
когда мы выехали с Литейного на ярко освещенный
Невский.
— Как что было в пакете? Да, ведь ты не знал.
Вот, смотри.
Он достал портфель и развернул газетную бумагу.
В бумаге был ящик вроде сигарного со стеклянной
крышкой. Под стеклом желтела сморщенная, крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой. Такаято принцесса, назвал Шилейко. Такая-то династия. Такой-то век до Рождества Христова. Из музея. Завтра
утром положу на место. Никто не узнает...
Мне было холодно, грустно, страшно, отвратительно.
Георгий Иванов
«Магический опыт»
Фрагменты, не вошедшие в книгу «Петербургские зимы»