Жестокий подарок
Сергей Белозёров (1948–2002)
Родился в 1948 году на Дальнем Востоке, где служил в лётном полку его отец. Через некоторое время Белозёровы переехали в Белоруссию, а затем в Тулу, которая стала настоящей родиной Сергея. Печатался как поэт в основном в местных тульских и иркутских газетах, отдельные публикации – в журналах «Сибирские огни», «Нева», «Огонёк», в сборниках издательства «Молодая гвардия» и Приокского книжного издательства, альманахе «Оттепель». В 1983 году был отправлен в ссылку на станцию Зима Иркутской области. За ним в Сибирь добровольно последовала его беременная возлюбленная, будущая жена поэтесса Ольга Подъёмщикова (1961–2000). В 1989 году в Туле вышел первый и единственный прижизненный поэтический сборник Белозёрова «Словарь далей». Работал военкором на войне в Приднестровье, где едва не расстался с жизнью, был контужен, получил многочисленные травмы. Умер в 2002 году в Туле на 55-м году жизни. Посмертно стихи опубликованы в «Российской газете», в журналах «Арион» (Москва), «Новый мир» (Москва), «Нёман» (Минск), «День и ночь» (Красноярск), «Фома» (Москва), альманахах «Иркутское время» (Иркутск), «Тула», «Этажи» (Москва), антологии военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было» и других изданиях. В 2021 году в Москве издана книга прозы, писем и стихов Ольги Подъёмщиковой и Сергея Белозёрова «Зима». Судьбам Ольги Подъёмщиковой и Сергея Белозёрова посвящён поэтический спектакль «Любовь без парашюта» (инсц. – Н. Дунаева, реж. – А. Куликова), который идёт на театральных площадках Москвы и других городов России. В стихах Сергея Белозёрова отчётливо отразилась как судьба мальчишек послевоенного поколения, так и всей нашей огромной страны. В 2023 году поэту могло бы исполниться 75 лет, но его уже 20 лет как нет с нами…
Вступление
Когда улягутся тревоги,
когда подступит тишина,
стою у синего порога,
у растворённого окна.
и мне мерещится, что где-то,
в глухом углу календаря,
запахнет порохом планета,
мир не дотянет до утра,
труба всплакнёт в начале марша –
ведь мы не властны над трубой.
И мне придётся встать пораньше,
проститься наскоро с тобой.
И на плечах нести, как солнце,
как непогасшую звезду,
как высочайшие погоны,
твоих ладоней теплоту…
…Умоюсь стынущей капелью
под водосточною трубой,
стряхну вчерашний день с шинели
и выйду в мир.
И грянет бой!
Отбой
В казарме – потолок с глазами:
Две синих лампочки зажгут –
И голубыми парусами,
Качаясь, стены поплывут.
Отбой – и то созвучен бою,
Но в этой тихой синеве
Казарма кажется избою,
В которой много сыновей.
И даже треньканье простое
Прижившегося здесь сверчка
Звучит, как будто бьёт в подойник
Тугая струйка молока...
* * *
Я жив.
Но смутное чувство вины
сидит во мне, как свинец:
мой отец вернулся с войны,
а братья его – нет.
Они вшестером остались там,
где небо – как рваный картон,
где на человека прёт танк
сплошным разинутым ртом.
И нерождённые их пацаны,
как тени, мне застят свет:
мой отец вернулся с войны,
братья его – нет.
Семь жизней,
семь жизней мне надо прожить:
свою
и ещё шесть,
в семь стежков ежедневно шить
жизни жёсткую жесть.
Кто скажет, как честно дойти до конца
моих нескончаемых лет?
Нет у меня теперь отца,
старшей родни нет…
Но всё равно не проходит и дня,
чтоб не послала мне горький привет
вся многочисленная родня:
те, кого не было.
Те, кого нет.
* * *
Со станции мы шли сосновым бором.
Двоюродные братья, горожане,
При виде шишек, ягод, мухоморов
От радости едва ли не визжали.
Я усмехался этому тайком.
Мне этот бор годами будет сниться,
За окнами являться, что ни вечер,
Но позабудут сойки и синицы,
Как звать меня,
как окликать при встрече,
А я тогда не думал о таком.
Я просто был большим и добрым богом,
Когда мы шли сосновым медным бором,
И братья обмирали, задыхались,
Как будто синяков своих касались
Позеленевшим медным пятаком.
Склонюсь над длинным рядом тополиным,
Ведь окна – вровень с журавлиным клином,
А лиственным и птичьим разговорам
Обучен я у Веремеек бором…
Сметает дворник листья под окном.
* * *
Исступлённо поют инвалиды.
Отрешённо старухи молчат.
Помнит Родина зло и обиды.
Не обучена их вымещать.
В голубых и оранжевых куртках
утром немцы к заводу идут.
Белобрысые Гансы и Курты
набираются опыта тут.
И сосед, мужичонка курносый,
растворивший осколок в крови,
говорит им:
– Здорово, геноссы!
Если пиво у бабушки Розы
будет –
ты меня, Фриц, позови!
Футбол
Я вспоминаю старый стадион,
где были Кузя, Сокол и Лимон –
короче, все ребята, кто играл
за сборную завода «Арсенал».
Сосед, как на работу, приходил
на стадион: болел, игру судил,
он, может, сам играл бы – да не мог,
поскольку он с войны пришёл без ног.
По бровке ковылял, свистел, бурчал,
а главное – подножек не прощал,
кричал, срывая голос: «Дуболом!» –
и с поля гнал, пугая костылём.
За водкой посылал, давал курить,
а всё же, что о нём ни говорить,
умел судить нас и за нас болеть,
когда нам было по пятнадцать лет.
В те годы много было чудаков,
их лично знали Жуков и Чуйков,
наверно, худо было бы без них
всем нам,
кто в жизнь вошёл в сороковых.
* * *
Мне подарили так жестоко
и тьму земли, и свет небес,
и хирургический разрез
от Бреста до Владивостока.
Как будто располосовали
на день и ночь, на жар и лёд
меня, и всё произойдёт
от происшедшего вначале.
Как бы железная дорога
припала шпалами к лицу,
и гром над головой, к концу –
от Бреста до Владивостока…
Подготовил Андрей Коровин