«Том № 3, лист 135»

Это мемориал тысячам расстрелянных, судьба которых была неизвестна на протяжении многих десятилетий. Территория спецобъекта использовалась для массовых расстрелов и захоронений в 1937–1941 годах. По данным историков, здесь были убиты от 10 до 11 тысяч человек. Стена памяти появилась благодаря усилиям Международного общества «Мемориал» и прихода храма Святых Новомучеников и Исповедников Российских в Коммунарке. Она создана на средства от частных пожертвований, собранных фондом «Увековечения памяти жертв политических репрессий».

Надо успеть

…На церемонию открытия мы едем на автобусах от метро «Калужская». Рядом со мной люди, потерявшие своих родных в годы Большого террора. «Дети репрессированных» сами уже далеко не молоды. Для многих чрезвычайно важно успеть, дожить до того дня, когда имена близких вернутся из небытия и обретут свое место на Стене памяти. На бывшем расстрельном полигоне нет персональных могил. Лишь заросшие лесом овраги, где когда-то нашли упокоение жертвы массовых казней…

.Идея увековечения памяти жертв террора в «Коммунарке» появилась еще в начале 90-х годов. Рассматривались разные проекты памятника. Поскольку государство на протяжении многих лет отделывалось лишь общими декларациями о поддержке инициативы, но никакой финансовой поддержки не оказало, группа родственников жертв репрессий организовала сбор пожертвований на строительство памятника. «Новая газета» рассказывала об этом в № 116 от 17 октября 2011 года. В этой же статье мы опубликовали и расчетный счет, на который можно было перевести деньги на строительство памятника.

На собранные пожертвования была установлена скромная стела со словами: «Вечная память тысячам жертв политических репрессий в СССР 1937–41 годов, захороненных на спецобъекте «Коммунарка». И — строка из «Реквиема» Анны Ахматовой: «Хотелось бы всех поименно назвать».

Тем не менее памятник оставался безымянным, а вопрос о поименном увековечении — не решенным. В 2014 году художник Петр Пастернак, внук Бориса Леонидовича Пастернака, откликнулся на просьбу «мемориальцев» и предложил простой, недорогой и всем понравившийся проект, который и стал Стеной памяти. На ней — 6 тысяч 609 имен расстрелянных. Список не полный. Это имена тех, чью гибель на полигоне в «Коммунарке» удалось установить достоверно по архивным данным.

Среди расстрелянных на этом спецобъекте НКВД — известные политики, ученые, деятели искусства. Но огромное количество убитых там, как соотечественников, так и иностранцев, были людьми частными, без званий, регалий и громких фамилий. Многие стали жертвами кампаний, развернутых карательными органами против определенных групп населения. Одной из таких групп были «харбинцы».

Братья

20 сентября 1937 года был издан оперативный приказ народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00593, подписанный Николаем Ежовым. Этот приказ касался бывших служащих Китайско-Восточной железной дороги и реэмигрантов из Манчжоу-Го, а значит, практически, всех, кто жил и работал в Харбине. В приказе перечисляются 13 категорий бывших «харбинцев», подлежащих аресту. Решением Политбюро ЦК ВКП (б) № П53/107 от 19 сентября 1937 года приказ был утвержден со следующей резолюцией: «Утвердить проект закрытого письма НКВД СССР и приказа о мероприятиях в связи с террористической, диверсионной и шпионской деятельностью японской агентуры из так называемых харбинцев».

Вот в число «так называемых харбинцев» попали и родные моего деда Виктора Несторовича Котлова. Сам он тоже родился в Харбине и закончил там гимназию. По счастливому стечению обстоятельств избежал расстрела и заключения. Возможно, и благодаря тому, что на протяжении 15 лет долго не жил на одном месте. Вместе с бабушкой они завербовывались в экспедиции, ездили по разным местам Средней Азии. Лишь перед войной осели в Алма-Ате. Я не знала деда, видела его лишь один раз в жизни. Он и в более благополучные советские времена предпочитал жить в провинции.

А вот судьба его братьев, старшего Михаила и младшего (сводного) Всеволода, трагична.

Сведения о них были крайне скупыми. В них была какая-то тайна, которую хотелось разгадать, и долгие годы я пыталась хоть что-то выяснить. Но лишь после 2001 года, когда общество «Мемориал» выпустило диск с базой данных «Жертв политического террора в СССР», в которой я нашла имена своих родственников, дело сдвинулось с мертвой точки. Я сделала запрос в Центральный архив ФСБ. Однако положительный ответ получила не сразу. Пришлось ждать истечения срока в 75 лет с момента создания документа — материалов уголовного дела на моего двоюродного деда Котлова Михаила Несторовича. Наконец, я получила разрешение на ознакомление с документами.

Итак, передо мной архивное уголовное дело № Р-9792 на Котлова Михаила Несторовича. Арест и обыск 8 февраля 1938 г. по адресу: Кузнецкий мост, д. 6/3, кв. 9.

Моему двоюродному деду было тогда 44 года.

Родился он в Иркутской губернии в селе Тулун в 1894 году. Его отец (мой прадед) Нестор Васильевич Котлов был народным учителем, преподавал русский язык и литературу. О его матери до сих пор мало что известно. По рассказам, она была полька, но имени ее я не знаю. Она умерла в Харбине в 1915 году. Вообще село Тулун до революции было местом ссылки, поэтому там можно было встретить и ссыльных поляков.

Затем семья переехала в Благовещенск, а позже в Харбин. Цитата из протокола допроса: «В 1903 году вместе с отцом переехал из г. Благовещенска на постоянное жительство в г. Харбин. Отец в это время работал счетным работником на КВЖД. В 1906 г. за революционную деятельность отец был выслан из Харбина в Иркутскую губернию, где прожил до 1912 года. Я в Харбине жил до 1914 г. С 1914 г. по 1917 г. включительно жил в Москве, учился в Московском Коммерческом институте». До революции Михаил успел проучиться в институте три с половиной курса. По сведениям из того же уголовного дела, в 1917-м принимал участие в борьбе против советской власти в Москве как доброволец юнкерских частей. К.Г. Паустовский, бывший свидетелем тех событий, в своей «Повести о жизни» приводит такой эпизод:

«Пока женщины перебегали бульвар, красногвардейцы начали перекрикиваться с юнкерами.

– Эй вы, темляки-сопляки! — кричали красногвардейцы. — Хватит дурить! Бросай оружие!

– У нас присяга! — кричали в ответ юнкера.

– Кому присягали? Керенскому? Он, сукин кот, удрал к немцам.

– России мы присягали, а не Керенскому!

– А мы и есть Россия! — кричали красногвардейцы. — Соображать надо!»…

Самого Паустовского тогда схватили красногвардейцы, заподозрив в том, что он был в студенческой дружине. В этой студенческой дружине и сражался тогда Михаил Несторович Котлов.

В январе 1918 года он возвращается в Харбин, где зарабатывает на жизнь, давая уроки. В мае этого же года вступает в партию эсеров, но вскоре выходит из нее. Хотя позже, во время ареста, это трехмесячное партийное членство ему припомнят. В сентябре 1918 года переезжает во Владивосток, чтобы продолжить учебу, теперь уже в Восточном институте. Но уже в первых числах 1919 года вынужден вернуться в Харбин по семейным обстоятельствам.

В 1918 году Михаил Котлов женился на дочери фельдшера — Скороход Полине Павловне (Пинхосовне) 1899 г.р., которая училась в то время во Владивостоке в Институте восточных языков.

С мая 1919 по февраль 1920 года Михаил Котлов работает писарем в Комендантском управлении армии Колчака. Но при этом — член ВКП (б) с января 1920 года! Среди своих знакомых харбинцев он упоминает Берковича Леонида Борисовича, члена ВКП (б) с 1918 года, который рекомендовал его в партию в Харбине и который был тогда секретарем подпольной организации большевиков на КВЖД. Трудно сейчас сказать, что это было: то ли Михаил Котлов сознательно, работая в Комендантском управлении армии Колчака, передавал красным какую-то информацию, то ли постепенно его взгляды поменялись, и он принял сторону большевиков.

Во всяком случае, уже в июне 1921 года он переезжает в Читу, где поступает на работу в Особый отдел Государственного контроля Дальневосточной демократической республики. Дальше его карьера развивается стремительно. Вот что он сообщает о себе на допросе:

«В середине 1922 г. ушел в отпуск и уехал в Харбин, где устроился в Госконтроле ДВР. В декабре 1922 года в связи с ликвидацией представительства Госконтроля перешел на работу в Генеральное консульство в Харбине в качестве зав. шифровальной частью. Консулом в то время был Погодин. Отсюда был назначен консулом в Сахалян, где пробыл до июня 1924 г. С 1924 г. перешел на работу в Хабаровск в Дальбанк, где проработал до февраля 1925 года, после чего был назначен управляющим отделением Дальбанка в Верхнеудинске.

В сентябре 1926 г. был переведен в Хабаровск, в управление Дальбанка, где ведал оперативным отделом до декабря 1927 г. После этого был назначен в отделение Дальбанка в Японии, город Кобе, где работал контролером и заместителем управляющего отделением до декабря 1929 г., когда был назначен ВРИО управляющего отделением, в этой должности проработал до апреля 1930 г., когда я вновь вернулся к исполнению своих прежних обязанностей, то есть зам. управляющего отделением Дальбанка. Управляющим отделением в то время был Калинин Н.В.

В августе 1930 года был откомандирован крайкомом ВКП (б) в Хабаровск на должность зав. иностранным отделом Госбанка. В этой должности работал до сентября 1931 г., когда уехал в отпуск в Москву. Поступил в октябре месяце во Внешторгбанк: первое время работал консультантом по Монголии и впоследствии был директором отдела переводов. В апреле 1933 г. я был назначен зав. Финансово-экономического бюро Монголбанка, где проработал до апреля 1935 года, когда возвратился в Москву. Больше за границу не ездил».