«Мы вам не пироги!» О первом спектакле Дениса Азарова «Пир» в театре Романа Виктюка
Невероятно сложно — прийти в театр, где на тебя из каждого угла смотрят накрашенные лица «Служанок», и сделать что-то совсем из другой оперы. Придумать свою историю, начать сочинять новую легенду как бы поверх уже существующего мифа.
С чего вдруг в театре на Стромынке объявились обэриуты? Почему Хармс? Откуда тут, на законной территории Оскара Уайльда и Жана Жене, взяться ленинградской школе абсурда, по которой советская власть прошлась танком, чтобы ничего от нее не осталось. Но что-то все-таки осталось. Предсмертная записочка из тюрьмы Александра Введенского родным: «Не забывайте меня! Саша». Фибровый чемодан, набитый под завязку рукописями, который последний обэриут Яков Друскин вынес из 8-й квартиры дома №11 по улице Маяковского после второго ареста Хармса в декабре 1941 года. Спаситель!
Так и промаялся он с этим неподъемным чемоданом по всем теплушкам, перронам и снятым углам в эвакуации в Чите. Все думал, надеялся, что кто-нибудь из них вернётся, найдётся. Никто не вернулся. Никто не нашёлся. Остался Яков Семёнович один на один со всем этим свалившимся на его голову богатством, чтобы только в семидесятые, по листочку, по страничке разобрать содержимое чемодана, наследие своих убиенных соратников по Объединению реального искусства (ОБЭРИУ).
А теперь эти тексты ожили, зазвучали, зазвенели в спектакле Дениса Азарова в Театре Романа Виктюка. Вначале цирк. Старинный, с красным потертым бархатным занавесом, сияющий магическим светом. С настоящим укротителем-распорядителем-конферансье в красном фраке, с хлыстом и с красной бутоньеркой в петлице (прекрасный Олег Исаев). С фокусником-неудачником, разрезающим пилой женщину-акробатку, так что кровища будет хлестать во все стороны покруче, чем в фильмах Тарантино.
И весь этот безумный, бархатно-плюшевый цирк обрушивается на тебя страшным сном, ночным кошмаром, нескончаемым мороком, из которого выпрыгнут и «вываливающиеся» старухи, и носатая баба, бившая корытом своего ребенка, и маленькая собачка, сломавшая тоненькую ножку, и крестьянин Харитон, напившийся денатурата. Тут и Пушкин с бакенбардами, спотыкающийся о носатого Гоголя, и Гоголь, отрывающий рукав у Пушкина… Тексты обэриутов обжигают, как каштаны на раскаленной сковороде. Азаров им наслаждается, вытаскивая самые огненные, самые странные, самые несуразные.
Он жонглирует ими, играет, заставляя актеров приучаться к совершенно новой для них клоунской стихии. Это как после подогретого бассейна броситься с головой в ледяную прорубь. И зябко, и страшно, и дыхание перехватывает, но… ничего, выплывают. И даже в какой-то момент, кажется, начинают получать удовольствие. Совсем другой театр. И даже не театр — чистый цирк!
А потом вдруг за бархатным занавесом откроется лес — стволы, уходящие в небо, окрашенные теплым предзакатным осенним светом. И большой стол в центре, покрытый белоснежной скатертью. И фарфоровая супница, тарелки, хрустальные бокалы — все, как было заведено на воскресных обедах в хороших ленинградских домах.
Все-таки они были в душе эстеты, эти обэриуты. Мальчики из интеллигентных семей, хотя и пытались, как могли, скрывать свое происхождение в анкетах для вездесущего отдела кадров Ленгиза и других контор, где их хотя бы печатали. Но разве это скроешь?
Первое, что бросается в глаза, когда видишь их всех вместе сидящих за столом: какие они все красивые! Виктюк под себя подбирал. Ему на сцене была нужна Красота. Только она его волновала и вдохновляла. А теперь она досталась по наследству Азарову, как фамильный сервиз. В «Пире» он обращается с ней бережно и, я бы даже сказал, нежно. Смыл ненужный слой грима, убрал из голосов старомодный металл, осторожно наметил контуры своего пространства. И выяснилось, что в нем уютно и гармонично существовать актерам Виктюка. Как стильно выглядит Дмитрий Бозин в твидовом пиджаке с широкими лацканами, в жокейской английской кепке, точь-в-точь как на фотографиях самого Хармса. Как фантастически элегантен в концертном фраке и со своей артистической щетиной Иван Никульча, как прелестна девушка с прыгалками в своем белом кружевном платье (Мария Дудник). В них всех появился какой-то благородный шик. Именно так одевались и вели себя сами обэриуты, старавшиеся по мере возможности и своих финансов дистанцироваться от серой, бесформенной, бессильной советской толпы.
Одним своим видом они хотели отделиться от унылой реальности, преследовавшей их на каждом шагу, от пошлости жизни, которая не давала дышать. И от страха. От страха, конечно! От постоянного ощущения опасности. Как спасались? Смехом, любовью (одних романов у того же Хармса было не счесть), экстравагантными и смелыми жестами. Стихами, которые никто не хотел печатать, полуночными разговорами, костюмированными домашними маскарадами. Веселыми чудачествами и отчаянным хулиганством. От всего этого в спектакле Азарова останется только осенний сон, арбуз на столе и тревожные призраки, кружащие по лесу. Как, например, тень несчастной первой жены Хармса Эстер Русаковой — француженки, почти не говорившей по-русски, которую арестовали в 1937-м. Она погибла в лагере через год. В спектакле ее играет Анна Нахапетова. Ее французский лепет звучит контрапунктом русским текстам ее бывшего мужа, а также стихам, которые будет читать вторая жена Хармса Марина Малич в исполнении Анастасии Якушевой.
Еще одна невероятная, непредставимая судьба вполне в духе произведений обэриутов, о которой рассказал в конце 80-х годов литературовед Владимир Глоцер. Тогда Марина была еще жива и обреталась в далекой Венесуэле. Как ее туда занесло — отдельный сюжет. И тем не менее из этих очень разных судеб возникает неповторимый образ времени, портрет эпохи, на который не нашлось ни гранита, ни мрамора, ни торжественных слов. Что вы хотите? Это не поэты из первого ряда. Но почему-то сейчас абсурд и трагедия обэриутов звучат невероятно современно. Как не звучали ни 30, ни 40 лет назад, когда мы только открывали для себя эти имена, спасенные от забвения Яковом Друскиным.
Ведь Хармса ставили и раньше. И со зрительским успехом. Но в «Пире» Азарова слышится новая музыка, где нет надрыва, но есть тайна. Где нет желания всенепременно эпатировать, но есть отважная попытка пройти сквозь этот странный, бесконечный, безмолвный лес, в котором они однажды все потерялись. Точнее, нет, их там убили. Пришли охотники и перестреляли всех, как экзотических птиц, которые были слишком красивыми для этого леса.
…В фойе театра художник Алексей Трегубов построил небольшую выставку-объект, копию квартиры Романа Григорьевича Виктюка на Тверской улице. Туда может зайти каждый зритель, пришедший в театр. И необязательно с экскурсией, хотя они тоже проводятся. Что он поймет? За что зацепится его взгляд? За красный цвет прихожей? За мрачную бронзу стен и замурованного окна в спальне, похожей на саркофаг? За единственный черно-белый портрет мамы, скромно висящий на беленькой стандартной кухне? За десяток фирменных пиджаков и смокингов самых невероятных расцветок — коллекции, которой мог бы позавидовать, наверное, сам Филипп Киркоров. А здесь, на выставке, лишь ее малая часть… Почему-то после «Пира» эта выставка воспринимается с каким-то особенным чувством пустоты и печали. Вот бесконечные оперные диски, которые Виктюк собирал всю жизнь, вот многочисленные фото с разными знаменитостями, вот его пиджаки, но жизнь теперь не здесь. Она этажом выше, где лес, где цирк, где его любимые актеры, где верные зрители, где пир, который, что бы там ни было, будет продолжаться в любом составе и при любом наборе продуктов. «Мы вам не пироги!» — весело зубоскалит Даниил Хармс. Show must go on, — вторит ему Фредди Меркури из давнего спектакля «Рогатка». Виктюк в это верил свято. Остается поверить и нам.