Пребывание в Петербурге мальтийских депутатов затянулось на долгих шесть месяцев. Разумеется, их главной заботой было добиться высочайшей аудиенции у российского императора. Но прежде, чем получить ее, им предстояла встреча с одним из близких к Павлу людей, фельдмаршалом графом Салтыковым. Фельдмаршал граф Салтыков встретил депутатов чрезвычайно благосклонно, они представили ему письмо от великого приора и капитула, отправивших их в Россию, а также копию с кредитивной (?) грамоты к императору Павлу… При Салтыкове в это время состоял коммандор де-ла-Гуссе, вице-канцлер лондонского приорства, он вел все дела ордена. Этот кавалер пользовался полным доверием императора как великого магистра, его наместника, священного совета и главного министра графа Растопчина… Салтыков сообщил депутатам, что двор находится еще в Гатчине, что он доложит государю о прибытии депутации и поспешит сообщить ей высочайшую волю. Прошло несколько дней; двор вернулся в Петербург, и фельдмаршал Салтыков известил депутатов о том, что император назначил им публичную аудиенцию. Аудиенция эта, как пишет аббат, происходила с большой торжественностью. Посланный императором церемониймейстер ордена приехал за депутатами в придворной карете, его сопровождали шталмейстер (верхом), два гайдука (на запятках кареты) и четыре скорохода (естественно, шедшие пешком). Впереди кортежа ехали два гвардейских гусара, а позади шли два лакея. Иоганн Фридрих Август Тишбейн, «Портрет Н. И. Салтыкова», 1784 г., общественное достояниеИмператор встречал гостей сидя на троне с короною на голове, «одетый в костюм великого магистра и облеченный всеми знаками его достоинства», рядом с ним стояли командоры и кавалеры ордена. «Великий бальи Пфюрдт, как первый из депутатов, был введен в залу обер-церемониймейстером. Он приблизился к трону и три раза низко поклонился императору, — пишет Жоржель. — Приветственная его речь продолжалась минуть пять, и он произнес ее громким и внятным голосом. После того он представил в золотом ковчеге кредитивные грамоты. Император, дав им поцеловать руку, передал грамоту великому канцлеру ордена графу Растопчину, который и отвечал от имени императора на речь Пфюрдта». После окончания церемонии депутаты были доставлены обратно в гостиницу на все той же (а может быть, и другой) дворцовой карете. Стоит отметить, что торжественность приема в честь одного, далеко не самого крупного, из великих приорств Мальтийского ордена была далеко не случайной. А. И. Рибопьер, русский дипломат швейцарского происхождения, в своих воспоминаниях писал: Любя вообще простоту, Павел допускал пышность в одних лишь церемониях, до которых он был большой охотник. Я был свидетелем его вступления в должность гроссмейстера державного ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Он слишком серьезно взирал на это дело и слишком поспешно принял новый сан этот. Он роздал огромное число баильских (bailli), командорских и кавалерских крестов. Он заставил императрицу и всех великих княгинь и княжон носить мальтийские кресты. Он разрешил основание командорств и кавалерств во всех семействах, которые того просили. Он составил себе мальтийский двор и заказал для лакеев мальтийскую ливрею. Ему привезли частицу мощей Св. Иоанна, которая многие столетия хранилась на острове Мальте; он ее положил в Гатчине и учредил праздник в честь этого перенесения. Одним из обязательных условий дворцовых приемов являлось целование руки императора, которое тоже было превращено в некий обряд. Вот что писал в своих мемуарах Адам Чарторижский: При церемонии целования руки, повторявшейся постоянно при всяком удобном случае, по воскресеньям и по всем праздникам, нужно было, сделав глубокий поклон, встать на одно колено и в этом положении приложиться к руке императора долгим и, главное, отчётливым поцелуем, причём император целовал вас в щеку. Затем надлежало подойти с таким же коленопреклонением к императрице и потом удалиться, пятясь задом, благодаря чему приходилось наступать на ноги тем, кто подвигался вперёд. Это вносило беспорядок, несмотря на усилия обер-церемониймейстера, пока двор лучше не изучил этот манёвр и пока император, довольный выражением подчинения и страха, которое он видел на всех лицах, сам не смягчился в своей строгости. Пришло время наносить визиты иностранным дипломатам, жившим в это время в Петербурге, и налаживать отношения с русскими вельможами, имеющими влияние при дворе. Похоже, что, несмотря на ставшую, что называется, «притчей во языцех» любовь русского дворянства к Европе и европейцам, русские министры того времени не слишком-то баловали иностранных дипломатов своим вниманием. Аббат пишет: Русские министры, быть может, только одни в целой Европе, не дают обедов иностранным посланникам и знатным путешественникам, приезжающим в Петербург. Делается ли это из скупости, происходить ли это от невнимания и пренебрежения? Быть может, они поступают таким образом для того, чтобы, показываясь как можно реже, поддержать тем самым свое обаяние? Можно сказать, что граф Растопчин, министр иностранных дел, просто недоступен, с ним сносятся по делам только письменно или при посредстве вице-канцлера. Депутаты несколько раз напрасно являлись к нему. Получение от него ответа на письма к нему должно считать знаком его благосклонности. За столом его обедают только те, к которым он особенно расположен, или те, от которых он хочет выведать их мысли, так как выведывание — главный его талант. Один лишь Салтыков, как пишет Жоржель, приглашал гостей к обеду, и то это случилось всего лишь два раза за все время их пребывания в российской столице. Он замечает, что на этих торжественных обедах царили роскошь и великолепие. Сама трапеза была выше всяких похвал, а после нее, в соответствии с заведенным порядком, гости выходили в другую залу, где им подавали десерт на вызолоченной посуде, а также самые тонкие вина, лучшие ликеры и самые редкие фрукты. Несмотря на равнодушие министров, сановным иностранцам явно не грозила опасность прозябать в одиночестве, изоляции и безвестности. Дипломатический корпус столицы находился между собой в постоянном контакте и, как пишет аббат, посланники различных европейских государств гостеприимно открыли двери своих домов перед членами депутации и часто приглашали их к обеду или ужину. Что любопытно, одним из столпов этого небольшого, но оживленного сообщества являлся представитель казалось бы, мелкого и незначительного европейского государя — посол Неаполитанского короля герцог де Селла Каприоли. Дом герцога был местом свидания всех иностранных послов и находившихся в городе иностранцев, «он принимал гостей всякий вечер, и кто желал оставался ужинать». Герцогиня, его супруга, происходила из русской аристократической семьи, что, вне всякого сомнения, позволяло герцогу налаживать полезные связи в петербургском обществе и первым узнавать важные новости. «Неаполитанский посол герцог Серра-Каприола — тот, чьи переговоры в последнее время были самыми счастливыми. Это человек ловкий, услужливый и прекрасно знающий свою среду. Его женитьба на княжне Вяземской доставила ему в России связи, из которых он извлек выгоду; его дом приятен и единственное существующее в настоящее время место собрания для иностранцев». Так пишет депутат другой, баварской, депутации Мальтийского ордена (Бавария в то время была самостоятельным государством), находившейся в то же время и, очевидно, с теми же целями в Петербурге. Стесненное положение дипломатов, похоже, не было досужей выдумкой француза. Вот что пишет о взаимоотношениях иностранных дипломатов и русского двора Фёдор Гавриилович Головкин, автор книги «Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания»: Положение дипломатического корпуса с каждым днем становилось все более неловким. Ему не только приходилось ежедневно видеть и слышать необыкновенные вещи, относительно которых у дипломатов не было ни надлежащих инструкций, ни традиционных обычаев, но в конце концов стало неизвестным, к кому следовало обращаться в случаях, требующих разъяснений или устранения злоупотреблений… Граф Ростопчин, весьма неглупый выскочка, но человек мало сведущий и с дурным характером, при том чрезвычайно смелый, председательствовал в этом учреждении в качестве первого министра иностранных дел; при нем, в звании вице-канцлера, состоял граф Панин, еще молодой человек, высоко образованный, но совершенно неопытный в делах человеческого сердца, большого света и Двора, так что его ум являлся для него бесполезным и даже опасным (!). И вот, благодаря лености монарха и министра, ненавидевшего, с одной стороны, иностранцев и боявшегося, с другой стороны, выказать им свою неспособность, пришлось регулировать ход дел следующим образом: император работал только с самим министром, а дипломатический корпус должен был сноситься только с вице-канцлером, который, однако, не имел права доклада государю и мог сообщаться с Его Величеством только чрез посредство своего начальника, министра, который, таким образом, оставался безусловным руководителем переговоров и мог передавать слова государя, как ему благоугодно, а также докладывать Его Величеству только то, что ему нравилось. Можно себе представить, как это путало и затягивало дела в такое время, когда события следовали одно за другим с головокружительною быстротою… Сальватора Тончи, «Портрет Ф. В. Ростопчина», 1800 г., общественное достояниеФёдор Васильевич Ростопчин (1763−1826 гг.) — русский государственный деятель, генерал от инфантерии, писатель и публицист, более известный как генерал-губернатор Москвы в период нашествия армии Наполеона, был тем самым человеком, которого обвиняли (справедливо или нет — отдельный вопрос) в том, что он устроил пожар второй российской столицы. В течение не слишком продолжительного периода времени Ростопчин был фаворитом императора Павла, в октябре 1798 года назначен и.о. кабинет-министра по иностранным делам, в декабре того же года произведён в командоры ордена св. Иоанна Иерусалимского, а с марта следующего года стал Великим канцлером и кавалером Большого креста ордена (что, вне всяких сомнений, говорило о благоволении к нему императора). После смерти Безбородко он занял место «первоприсутствующего Иностранной коллегии» и в таком качестве содействовал сближению России с республиканской Францией и охлаждению отношений с Великобританией. Уже после отъезда Жоржеля из Петербурга в начале 1801 года Ростопчин был отставлен от службы и уехал в Москву. Существует версия, что его опала произошла вследствие интриг графа Палена, готовившего заговор против Павла и стремившегося удалить от двора верных императору людей. Впрочем, и без усилий Палена опала или быстрое возвышение тех или иных сановников были в ту эпоху явлением достаточно обычным при русском дворе. Вице-канцлер граф Панин как будто понравился аббату, равно как и его коллеге-баварцу (под этим псевдонимом скрывался француз де Брэ), намного больше, чем хитрец Растопчин. Французский баварец писал: Граф Панин, наоборот, человек систематичный, преисполненный чести и деликатности, под холодной внешностью скрывает ум и самый милый характер. Он видит с глубоким огорчением, как Россия теряет свое значение и влияние… Граф Панин — сторонник коалиции, а также союза с Пруссией. Так как он прекрасный работник, имеет действительные познания, испытанную честность и пользуется уважением, то он может иметь некоторое пассивное влияние, следствия которого могут, однако, распространяться только на дела, касающиеся его ведомства. В конце концов, он не находится в числе лиц, приближенных к императору, и все дела идут через Растопчина. Продолжение следует…...
Эту статью описывают теги: иностранцы о России
