Людмила Полякова: «Лучшее мое состояние — одиночество»
Помню, как бежала вдоль «съемочного» поезда и хотела, чтобы разорвалось сердце, потому что к режиссеру Андрею Смирнову приехала жена. Я уже тогда знала, что ничего не будет, хотя какое-то время сказка еще продолжалась...
— С так называемой личной жизнью у меня всегда было не очень. Думаю, сказывалась детская психологическая травма, когда все было на виду... Конечно, я всех давно простила. И каждый раз, приезжая на кладбище, плачу. Мне страшно жаль и бабушку, и маму, и тетю. Бесконечная нежность к ним и печаль — это то, что я чувствую, вспоминая их трудные жизни, где все подчинялось борьбе за кусок хлеба.
Я коренная москвичка, мой родной район — Самотека, теперь начало Олимпийского проспекта. Когда проспект начали строить, атмосфера «клоповничков» и моего детства была разрушена, сейчас только Троицкая церковь осталась. 1-я Мещанская, 2-я, 3-я, 4-я... Мы как самое бедняцкое население жили в переулочках, в самом низу косогора.
Бабушка была необыкновенной красавицей, несмотря на бедность, получила классическое гимназическое образование. Повезло. Фамилия наша была Романовы, а однофамильцев царя, насколько знаю, обучали невзирая на сословия и платежеспособность. Продолжить образование в институте благородных девиц ей, увы, помешала революция. Впрочем, бабушку довольно рано выдали замуж за человека на двадцать лет старше, банковского служащего с небольшим, но все же капиталом. Звали его странно — Стефаном Хандралло. Кто он был — поляк, чех или просто западенец какой-нибудь, понятия не имею. Куда сгинул, тоже не знаю, но у бабушки точно был еще один муж — Василий. Деда Васю я даже помню, однако и он перед войной куда-то пропал. Смутное время не оставило ни могил, ни бумаг, ни фотографий.
Семья была большой, но почти все сгинули — сначала в революцию, потом в войну. Мама родилась на стыке в 1918 году. Она не любила свою фамилию Хандралло, постаралась поскорее выскочить замуж, стала Поляковой, а отчество сменила на Степановну. В силу вышеозначенных событий на свет появилась я. Впрочем, отец мой Петр Поляков тоже вскоре исчез. Понятия не имею, где и как он жил, я никогда с ним не общалась.
Мы с мамой ютились в шестиметровой комнатке в одном из двухэтажных мещанских домиков с первым этажом из камня и вторым деревянным. Называли их очень метко «клоповничками». Чтобы оценить тонкость определения, надо было побывать в нашем дворе (домики располагались колодцем) весной. Отовсюду туда вытаскивались диваны, кровати, подушки, и начиналось морение клопов. Мебель поливали керосином и какой-то вонючей жижей ядовитого состава, а мы, дети, развлекались, наблюдая за гибелью армии наших кровопийц.
Холодильников, конечно, никаких не было. Продукты зимой вывешивали в авоськах за окна, летом же было сложно. Я обожала фасолевый суп, который мама готовила на настоящем мясе. Купить дорогое мы не могли, но она регулярно ходила на городской рынок отовариваться обрезью. Дорогие куски заветривались, теряли товарный вид, и внешний край продавцы срезали. Вот его мама обычно покупала. В первый день суп был фантастическим, на второй — тоже, на третий его приходилось кипятить во избежание отравления, а если к пятому дню суп все еще существовал, кипятили уже с содой, которая бурлила, превращая варево в клокочущий вулкан!