Рустам Батыр: «Татары потеряли свои мечети по всей России и даже в Казани»
О скрытых процессах в российской умме и противоречивых трендах татарской нации
Мечети все больше исключаются из национальной жизни татар. Более того, роль татар в исламской среде России снижается. Если прежде татары обеспечивали универсализм общинной жизни, подводя к единому знаменателю все разноцветие духовных традиций российских мусульман, то сегодня данный фактор сведен к минимуму. Постоянный автор «БИЗНЕС Online» Рустам Батров побывал на ежегодном форуме «Ислам в мультикультурном мире» и услышал актуальные проблемы мусульман в России.
Станет ли Казань эдаким восточным «Валдаем»?
На этой неделе в Казани завершился ежегодный форум «Ислам в мультикультурном мире», который КФУ проводит со своими партнерами уже в одиннадцатый раз. И хотя за последние годы казанский съезд ученых, на мой взгляд, сильно потускнел и сдулся, сами организаторы до сих пор считают его «одним из наиболее авторитетных исламоведческих форумов». Впрочем, возможно, в такой оценке есть доля истины. По крайней мере, нынешний форум, как и прежде, украшали настоящие «рок-звезды» от исламоведения, вроде академика РАН и научного руководителя института Востоковедения РАН Виталия Наумкина. А что касается грядущих планов организаторов, то от них голова и вовсе шла кругом. Так, заведующий кафедрой конфликтологии КФУ Андрей Большаков на «пленарке» смело мечтал, что Казань в скором времени станет «Валдаем» по странам Средней Азии.
Маниловский мост до Средней Азии — смелая и для освоения бюджетов вовсе небесполезная задумка. Но в этом году доклады выступающих строились по несколько другой, впрочем, еще более протяженной, тематической оси: «Россия — Исламский мир», сгруппировавшись по трем направлениям: миграции, человеческий капитал и безопасность. Для обсуждения этих проблем организаторы форума пригласили как светских, так и религиозных ученых. Получилась, весьма интересная оптика: взгляд с обеих сторон.
В данном контексте бросилось в глаза яркое выступление Ирины Стародубровской из Института экономической политики им. Гайдара. Вооружившись данными последних социологических исследований, она сломала многие стереотипы о т. н. радикальных мусульманах. Оказалось, что картина салафитов, рисуемая в кабинетах с высокими окнами, где принимаются глобальные решения в сфере конфессиональной политики и госбезопасности, в корне отличается от той картины, которую показывают полевые исследования. Не менее ярким стало выступление и Дамира Мухетдинова, ученого и правой руки муфтия ДУМ РФ Равиля Гайнутдина. Исколесивший мусульманские общины России вдоль и поперек, известный мусульманский деятель рассказал о тех угрозах, которые прямо сейчас вызревают в недрах отечественной уммы.
«Проблема культурного чужака»
Свой доклад Стародубровская начала с небольшой теоретической прелюдии. Она отметила, что многие говорят об угрозах безопасности, которые связаны с миграцией. Но вот о чем говорят гораздо меньше, так это о том, что в данной сфере достаточно сложно разделить реальные угрозы радикализации и иллюзорные. По мнению ученого, связно это с проблемой чужака. В теориях выделяют два его вида: географического и культурного. Первый — человек, которого мы возможно лично не знаем, но который похож на нас. Мы не чувствуем с его стороны особой угрозы, т. к. можем просчитать, как он будет действовать в той или иной ситуации. В этом смысле он для нас не представляет опасности. А вот культурный чужак — это человек, который для нас не читаем и не просчитываем. Мы не очень понимаем, что от него ждать, поэтому он воспринимается как угроза по определению.
Поскольку проблема миграции связана в первую очередь с актуализацией культурного чужака, то при обсуждении проблем радикализации данный аспект существенно сбивает оптику. Возникает ощущение, сетует Стародубровская, что и политика в отношении мигрантов часто отражает подобные настроения. Люди, принимающие глобальные решения, руководствуются не столько серьезным анализом того, что реально можно сделать для снижения угроз, сколько эмоциональным посылом, мол, эти люди нам не понятны, для нас не комфортны и с ними что-то надо делать. В результате сильные мира сего приходят к выводу, что мигрантов надо в первую очередь «обтесать» так, чтобы они стали похожими на нас. Собственно, из этого посыла, но не из какого-то серьезного анализа, считает Стародубровская, и появилась идеи т. н. мускулистого либерализма, когда руководители европейских стран стали бороться не с угрозой насилия как таковой, а с различием ценностей. Тем самым проблемой становился не конкретный круг потенциальных преступников, от которых реально можно ожидать, что он возьмут в руки автомат или нож и начнут нападать на улицах, а гораздо более широкая масса людей, которые просто придерживаются несколько иных представлений о жизни.
При таком подходе риски других ценностей оцениваются не совсем адекватно. В качестве примера Стародубровская привела новое французское законодательство, которое жестко требует от мусульман соблюдения ценностей республики — не либеральных и демократических, а именно ценностей республики. Так вот одним из серьезных факторов, который спровоцировал появление такого законодательства стали результаты нашумевшего социологического опроса во Франции. Они показали, что четверть французских мусульман считают, что законы шариата выше светских законов. Тем самым французам показалось, что нужно срочно принимать какие-то меры.
Вопросы на данную тему включали в свои опросы и исследовательская группа Стародубровской, которая тоже получала достаточно высокие проценты вербальных приверженцев шариата. Однако при этом российские учены включили еще уточняющие вопросы о том, считают ли респонденты необходимым выполнять светское законодательство страны, в которой они живут, даже если с ним не согласны. И выяснялось, что собственно совокупность тех, кто считает законы шариата первостепенными и тех, кто считает, что надо выполнять законы страны, в которой мусульманин проживает, очень сильно пересекаются. Сами мусульмане это объясняли тем, что прибывая в другу страну, они как бы заключают с ней договор. А договор по шариату необходимо исполнять. Другими словами, то, что французское руководство восприняло как желание отрубать руки и забрасывать камнями, на самом деле означало у очень большой части респондентов совершенно другие вещи. Однако политики предпочитают руководствоваться эмоциями нежели серьезным анализом реальной ситуации.
Действительно ли миграция порождает угрозы радикализации? Да, в определенной степени порождает, что связано с несколькими моментами, отмечает ученый. Во-первых, человек попадает в новую среду норм и правил существования, которого он не совсем хорошо понимает. Ему нужда жесткая система правил, иначе он чувствует себя потерянным. Во-вторых, второе поколение мигрантов — люди, которые живут совершенно в другой среде, чем их родители. И в общем опыт предыдущих поколений для мусульманской молодежи во многом обесценивается. Но в рамках традиционной культуры авторитет старшего неискореним. Поэтому молодым людям нужна легитимация межпоколенческого конфликта. Для этого они используют религию, ислам салафитского толка, чтобы освободиться от влияния старших и самим искать новые смыслы и пути в новом окружении. Также в их среде велик запрос на легитимацию протеста, т. к. эти молодые люди во многом чувствуют себя исключенными из жизни и что у них нет возможностей для продвижения в обществе. Отсюда и возникает идея альтернативного (исламского) общества, в котором, дескать, все будет хорошо.
Традиционные меры борьбы с этим радикализмом предполагают жесткие меры, которые ставят человека перед выбором: либо он сохраняет свою идентичность, оставаясь изгоем, либо он отказывается от своей идентичности, но взамен получает возможности для продвижения в обществе. Такая альтернатива еще сильнее усиливает ощущение исключенности, протест и стимулы к радикализации. Получается обратный эффект.
Какое решение предлагает Стародобрувская? Она провела три исследования, изучив мигрантов из сельских, преимущественно горных, районов Дагестана в Махачкалу, миграцию кавказских мусульман в Астрахань и сообщество достаточно радикальных мусульман (салафитов) в Украине. Во всех случаях обращает на себя внимание тот факт, что второе и третье поколение мусульман, которые обычно более конфликтное, чем поколение их родителей, были в значительной степени избавлены от радикалистских установок. Причиной тому, как оказалось, послужило качественное образование, которое молодые люди смогли получить. Любопытно, что в украинской общине, которую исследовала Стародубровская, речь шла о школе, созданной самими салафитами, то есть школьное образование избавляло от радикализма внутри весьма замкнутого сообщества, хотя принято считать, что изоляционизм, напротив, усиливает радикальный настрой. Однако все вышло ровным счетом наоборот. Образование, как выяснилось, приводит к такому эффекту не потому, что они меняет ценностное установки молодого человека, а потому, что дает ему возможности продвижения в обществе. Это самый ключевой фактор, который ломает в нем стимулы к радикализации. Образование, создающее для человека социальный лифт, и есть то место, где надо искать решение проблемы исламской радикализации, которое до сих пор ищут под фонарем ошибочно-кабинетных установок.
«Татары оказались одним из ассимилированных и обрусевших народов современной России»
Если Стародубровская проводила мысль, что не так страшен черт, как его малюют, то Мухетдинов, напротив, сгущал краски, призывая обратить внимание на те угрозы, которые прямо сейчас вызревают в недрах мусульманских общин России. В своем докладе он задался вопросом о том, каким будет их облик уже в недалеком будущем. Это вопрос ставит на повестку сама жизнь, где наблюдается активная миграция мусульман, что приводит к распаду сложившейся системы ответственности за мусульманскую религиозную инфраструктуру.
До недавнего по историческим меркам времени, указывает Дамир хазрат, именно татары как нация выступала консолидирующим, системообразующим звеном в жизни уммы нашей страны, поскольку основная часть инфраструктуры — будь то мечетей или медресе, предприятий книгопечатания и издания периодики во внутренней России — контролировалась, окормлялась преимущественно татарами (при некотором участии духовенства и общественно-политических деятелей из числа башкир, казахов и кавказских народов). Тысячи мечетей от Дальнего Востока до западных рубежей России строились татарами, поэтому именовались в Российской империи «татарскими» и располагались в одноименных же слободах.
Однако в последнее время ситуация в корне изменилась. После 70-летия агрессивной атеистической политики государства одним из наиболее ассимилированных, обрусевших народов современной России оказались тоже татары. Они в значительно степени отошли от религиозной жизни. Но свято место пусто не бывает. Татар в мечетях сменили представители других мусульманских народов. Сначала — выходцы с Северного Кавказа, а затем — из сопредельных государств Средней Азии и Закавказья. Сейчас же наступил и следующий этап — этап ротации духовенства. Места имамов мечетей занимают те же иммигранты, которые еще буквально вчера не имели даже российского паспорта и тем более они не включены в локальный культурно-исторический контекст.
Вновь прибывшие члены общины привнесли специфическую обрядность, традиции, ритуалы, что, в свою очередь, стало провоцировать внутри общин напряжение и конфликты, т. к. многие из приезжих не имеют опыта религиозной плюральности и терпимости, но воспитаны в том духе, что есть только одно единственное истинное понимание религии — их собственное. «Мы в Духовном управлении мусульман Российской Федерации, — отметил Дамир хазрат, — понимаем опасность возведения в ранг единственно возможной доктрины различные локальные традиции или привнесенные извне традиции. Скажу более: возведение какой-либо идеи, взгляда в разряд доктрины, превращение его в догму, перевод в разряд сакрального, дает определенным политикам и враждебно настроенным людям инструменты преследовать и дискредитировать все другие традиции». Эти слова, конечно же, камень в огород тех муфтиятов, которые последовательно проводят в жизнь идею монопольного понимания религиозной истины, что создает конфликтгенную атмосферу, могущую изнутри взорвать мусульманские общины, ставшие за последние годы весьма пестрыми по своему составу. Дамир хазрат убежден, что если прежде татары обеспечивали универсализм общинной жизни, подводя к единому знаменателю все разноцветие духовных традиций российских мусульман, то сегодня этот фактор сведен к минимуму.
При таком положении вещей вызревает и друга угроза — уже для самих татар, ибо мечети все более исключаются из их национальной жизни. В мечетях многих российских регионов даже проповедь теперь не читается по-татарски. Татар, и без того не слишком то религиозных, это еще больше отталкивает от мусульманских храмов, которые были построены их предками, но в которых нынче утратился национальный дух. Эта проблема волновала еще покойного Валиуллу Якупова, который видел выход в том, что будущее исламских общин в этноконфессиональных общинах — татарской, чеченской, даргинской и т. п. «Не исключено, что в ближайшие годы, — вторит ему Мухетдинов, — мы и увидим частичную реализацию такого сюжета. Причина тому: жесточайший дефицит культовой инфраструктуры, официально действующих мечетей».
В данном контексте наиболее вероятным вариантом Дамиру хазрату видится появление этнически ориентированных небольших молелен, духовенство которых будет целиком зависеть от лидеров своей диаспоры, нежели от муфтиев. «На самом деле это уже есть в России: — констатирует он, — ДУМ Дагестана во многих российских городах строит подобные молельные комнаты, которые ориентируются на аварцев, на определенный тарикат с распространением определенной идеологии. Каким бы фантастическим не казался сегодня такой сценарий, но и повторения европейского опыта у нас не следует исключать».
«В Казани мы также наблюдаем массовый исход татар из мечетей»
Кому-то может показаться, что обозначенная Мухетдиновым проблема никак не касается Татарстана. Однако это не так. На самом деле в Казани мы также наблюдаем массовый исход татар из мечетей.
Реальный этнический состав казанских приходов никто не изучал, однако косвенно этот вопрос все же попадал в поле зрения исследователей. Так, на одной из секций выступал Владислав Шерстобоев, старший научный сотрудник Центра исламоведческих исследований АН РТ, который рассказал любопытный казус из своей исследовательской практики. Проводя с коллегами социологический опрос в мечетях Казани они столкнулись с тем, что мусульмане не так активно брали анкеты, как хотелось бы ученым. Однако стоило исследователям составить анкеты на узбекском и таджикском языках, как число участников опроса резко возросло. В некоторых мечетях число таких востребованных анкет доходило до пятидесяти процентов и это при том, что многие узбеки, таджики, другие представители стран Средней Азии, равно как и выходцы из Кавказа, предпочитали анкеты на русском языке. Так что вполне справедливо будет сказать, что татары потеряли свои лидирующие позиции в мечетях не только по всей России, но местами уже и в Казани.
Для верующего человека в таком повороте нет никакой трагедии, ибо все верующие, вне зависимости от национальностей, друг другу братья и сестры. В храм приходят не татары, чеченцы и узбеки, а просто люди — рабы Божьи. Однако в контексте задач самосохранения татарской нации и задач общественной безопасности обозначенные проблемы нельзя оставлять на самотек. Они требуют вроде как скорейшего вмешательства, так как «болезнь запущена и ушла в глубь». Однако понятно, что щелчком пальцев такие проблемы не решаются. Нужны системные и осмысленные действия. Однако кто станет инициатором запуска этих процессов? Кто будет субъектом реанимации «татарского ислама»? — вопросов больше, чем ответов. Это требует отдельного серьезного разговора в рамках других статей, сейчас же автор этих строк (вслед и вместе с участниками прошедшей конференции) выносит эти проблемы на суд общественности: это нужно знать, осмысливать и обсуждать публично.