Всеволод Мейерхольд
В Петрограде в дни первых выступлений ленинцев однажды был такой случай. Когда у истока Каменноостровского проспекта толпа обступила (сегодня, как вчера) трибуну особняка Кшесинской и жадно впилась в очередного оратора, трепавшегося о барьер декадентского балкона, как Петрушка, казалось, никакие силы не смогут оттащить отсюда этих праздных людей, пришедших с отдаленных окраин сказочной столицы.
В самый разгар словоизвержения разыгравшегося оратора на противоположной стороне проспекта появился жонглер бродячих китайских трупп. Китаец показывал маленькую карусель, на верхнем шпиле — чертово колесо, приводимое в движение дрессированной крысой. Китаец проглатывает стеклянный шарик и выбрасывает его потом то из уха, то из локтя. Китаец показывает, как крепко спаян каждый из двенадцати стальных обручей, но вот он прикасается к ним своими ловкими руками, и дюжина колец звенит высоко в воздухе одной цепью. Что это? Или это дьявольское колдовство?
Фокусника Востока окружили солдаты и гимназисты, почтенный старцы и дети, франты и кухарки. Толпа веселится, хлопая в ладоши, и веселая спешит к работам, теряясь в разветвлениях уличного потока.
Наблюдателю, случайно попавшему в полосу, резко разделившую эти два мира, к этому месту обстрела с двух сторон — со стороны митингового оратора и со стороны уличного жонглера — хотелось проследить, кто из двух конкурентов победит.
Не знаю, как было раньше, как было бы потом, но в тот день состязания ленинца с китайцем победа осталась за жонглером. Да здравствует жонглер!
Мне хочется спросить вас, деятели арены, знаете ли вы вашу силу, именно вы, артисты цирка? Я знаю, ответ будет «да». Вы имеете право так (и только так) ответить. Тогда позвольте еще спросить вас: отчего же вы не идете на помощь вашему народу?
Если бы меня спросили, какие увеселения нужны нашему народу теперь, в дни, когда Россия предстала миру раскованной, я бы, не задумываясь, сказал, те, какие умеют дать своим искусством только «циркачи».
Когда человек в паническом страхе бежит от долга, когда бацилла трусости, как бацилла чумы, вырывает людей целыми стадами с арены борьбы за честь, когда дух бодрости почти что потухает, народу нужно такое искусство, которое могло бы заразить действующих примером величайшей храбрости прежде всего.
Слава революции, пустившей на дым цензуру! Но какую цензуру надо бы в эти дни учредить, так это ту, которая сумела бы продержать в строгом запрете искусство, внедряющее в нашу жизнь слабость воли.
На подносе расставлены фарфоровые чашечки; китаец держит поднос в руках и с площадки высотой в три сажени бросается вниз головой, делает в воздухе пируэт, вот уж он на ногах и показывает публике фарфор неразбитым. «Человек без нервов» падает с высокой пирамиды из столов на спину вниз головой вместе со стулом, на котором сидел, и, встав на ноги, улыбается аплодирующей ему публике.
Клоун-прыгун от трамплина бросает свое тело через высокую группу нагроможденных шталмейстером и ухитряется повторить свой номер много раз. Сальто-мортале на неоседланных лошадях.
Когда над нашими крышами вертятся пропеллеры, когда скорость поездов достигла чуть ли не 120 верст в час, для того чтобы жить не прозябая, для того чтобы творить жизнь радостную, в блеске солнца, крепкую, человеку надо знать, что такое отвага.
Но у кого же учиться этому искусству, творить и жить в отваге?
У вас, господа цирковые.
Взлетающий под звуки нежного вальса в верх циркового купола не знает, что такое страх смерти.
Скорее созывайте нас в наши дома искусства, скорее вливайте в нашу кровь эту сладкую ораву отваги!
Водите нас смотреть на вашу работу изо дня в день, изо дня в день.
Но отчего стоят ваши цирки заколоченными?
Пусть забиты плотными ставнями зимние театры. Это так понятно. Дачникам (это их публика) полагается жить на дачах. Их публика — это та самая «испуганная интеллигенция», которой нужна ли отвага для того, чтобы доумирать?
Деятели цирка, к вам взываю, вас спрашиваю: ведь ваша публика вся на местах. Смотрите — по воскресным и праздничным дням, по субботам и накануне праздников она — на площадях и бульварах, днем и ночью.
Смотрите, как ваша публика скучает, как она томится и чего-то ждет. Изнемогая от скуки, толпа эта грызет семечки (вот все ее развлечение), она уже разучилась смеяться и только изредка улыбается, когда приходит к ней этот артист-чужестранец, этот китаец-жонглер с крысами и шпагами, ножами и шариками, с причитаниями и Андрюшкой.
Отчего же вы, русские акробаты, не идете к ожидающему вас народу?
Отчего нет на площадях летучих трупп? О, где ты, русский балаган? Куда запрятался Петрушка?
Я видел вчера на экране «Тайны Нью-Йорка». Вся картина построена на основах циркового эксцентризма. Выбросьте из американской ленты все акробатические трюки, и картина станет мыльным пузырем. И я видел, как московская публика ломилась в кинотеатр. Вы спросите, зачем? Я отвечу. Чтобы видеть борьбу, чтобы видеть победу смельчака над трусом. Я в этом убежден, ибо никаких эстетических мотивов не стремился выразить в своей картине энергичный режиссер.
Есть спрос, есть и предложение.
Отчего же вы, деятели цирка, не спешите предложить свое искусство тем, кто жаждет вашего эксцентризма, кто хочет пенья ваших гибких тел, кто стоит перед вами с мольбой о зрелищах, несмотря на усталость от мольбы о хлебе насущном.
Скажите, зачем отдали вы зрителя своего хищному кинотеатру, где его кормят вашими же блюдами, с тою лишь разницей, что блюда эти фальсифицированы историями о «таинственной руке» и другими глупыми выдумками ловких кинофабрикантов американского рынка.