Хорошая музыка

22.05.2023 18:00

D3.ru

Хорошая музыка
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
Утром, автобус, который должен был везти химиков на работу из общежития мядельской спецкомендатуры, завернул к больнице на краю города и остановился.
— Что случилось? — спросил я у водителя.
— Сказали ждать.
На скорой помощи с мигалкой подъехал опер. Майор был в спортивном костюме и домашних тапочках, объявил, что у спецконтингента сегодня день сдачи крови. Строем в больницу, сдаем по 210 грамм. Родина оценит ваш поступок. От государства выходной и еще один выходной завтра, или к отпуску. Все подписывают обязательства на желтуху и сифилис, обман и дача ложных преследуется в уголовном порядке.
После сдачи крови зекам в больничной столовой поставили бак с какао, а в дюралевые миски без счета насыпали печенья Ромашка.
Был всего полдень, возвращаться в общежитие не хотелось. Я поехал в центр, зашел в кооперативный магазин, купил самодельных пельменей и отправился в гости к своим знакомым.
Мои единственные в городе друзья — клубный музрук Саша и его жена Наташа. Попали в Мядель по распределению, жили возле озера в простом деревенском доме. От старых хозяев им досталась большая печь, грубая крестяьянская кухонная утварь, старый черно–белый телевизор, который никогда не включался.
Саша притащил из клуба стереорадиолу Симфония и магнитофон Юпитер.
Саши дома не было. Наташа только вымыла пол в доме и, счастливая, что закончила самую трудную часть работы, села выкурить одну сигарету из фирменной пачки, которую я, подарил ей в день рождения месяц назад. Наташа мне нравилась.
Она была рада моему предложению, сварить пельмени, но нет газа. Должны были привезти еще вчера, не привезли. А печку она топить не умеет.
Растопить печку сухими дровами не составляло труда. Поставили на огонь чугун с водой, Наташа спросила:
— Какую музыку ты принес сегодня?
Это был 1981 год. Как раз вышел новый альбом у Аббы. Я не люблю попсу, но вынужден признаться, альбом мне понравился. Очень красивый, с хорошей звукорежиссурой, прекрасными мелодиями.
Я поставил магнитную ленту в Юпитер. У Симфонии стереоколонки и, разделенный между динамиками, трехполосный звук. Ватт по двадцать в каждой. Я сделал погромче, из стереорадиолы на нас обрушилась такая лавина искусственного синтетического шведского здоровья и счастья, такое торжество жизненного успеха, богатства, любви, роскоши, что мне стало неловко, глядя на красивое, но бледное после недавних родов, несчастное лицо Наташи.
“Dancing Queen” – запела Abba. Наташа, вдруг, закрылсь ладонями и заплакала.
— Ребенок болеет, сказала она, а детские врачи у них – говно. Я ходила, смотрела фамилии. Ни одного еврея. Как это может быть, чтобы во врачебном коллективе не было ни одного еврея. Спросила у врачихи: «А почему это у вас такой юденфрай?». Та сделала вид, что не поняла. На прошлых выходных завезла ребенка к родителям в Минск. Вы хотели, чтобы я родила. Занимайтесь теперь, лечите теперь. Сука, всех ненавижу.
Она вскочила и принялась ходить по огромной, заставленной какими–то приспособлениями крестьянского быта, большой кухне.
— Чего это ты вдруг о евреях? – спросил я, желая отвлечь ее от мрачных мыслей.
— А того, что диагноз не могут поставить, колют антибиотики, а они не помогают, — вдруг перестав плакать и с неожиданным озлоблением сказала Сашина жена.
Я вытащил из печи ухватом чугун, засыпал пельмени в кипящую воду.
Наташа вдруг спросила:
— Может ты выпить хочешь?
Я отказался. Мне нельзя, если на вахте или во время проверки поймают, запишут нарушение. Три нарушения, назад в зону.
— Тогда я сама выпью, — сказала Наташа.
Она налила что–то, прикрывшись дверцей шкафчика, быстренко проглотила, села напротив на стул, и взяв меня за руку и глядя мне в глаза сказала:
— Вот ты говоришь: искусство, музыка. Мой Саша музыкант. У него музыкальная школа и музыкальное училище. Баян. Он был лучший на курсе. У него есть собственные композиции. А ты слышал, как он классику играет. Музрук в клубе на ста двадцати рублях. Халтуры никакой. Рассчитывали на кабаки на Нарочи. Зимой там пусто, а летом из Минска приезжают оркестры. Они играют за жратву и чаевые. Какие там у беларусов чаевые. Столичные музыканты с современным репертуаром, с аппаратурой и музыкальными инструментами. А нам остаются халтуры на свадьбах в дальних бедных деревнях. Саша — баян, а помощник, который на своем москвиче, стучит в бубен.
Она засмеялась и опять заплакала:
— Напаивают мызыкантов. Хороший музыкант должен быть пьяный. Саша с халтур приезжает полумертвый. У нас отношения стали другие. Денег там не заработать. В деревнях не хотят платить деньгами. Натуральное хозяйство. Мы, конечно едим все свежее: и мясо и рыбу и молочное, но ты знаешь, сколько у нас собралось этой картошки. Два бурта. Зачем нам столько картошки. Я вообще ненавижу чистить эту картошку. От нее портятся руки.
Она снова ушла за дверцу шкафчика. Налила, выпила, закурила фирменную, уже вторую за сегодняшний день сигарету, и сказала с усмешкой:
— Но я стала здоровая, блин. Последний раз я такой в десятом классе была, когда играла за школу в баскетбол. Хочешь пощупать мои бицепцы.
Она кокетливо подставила свою красивую руку. Я не удержался, поцеловал ее голое, крепкое, как у мальчика–подростка, плечо.
Она задумчиво потрогала мою бороду и сказала:
— За что нам это. Мы никакие не евреи. Тебя вот посадили потому что ты спекуляцией занимался, а мы в чем виноваты. – Эти, — она показала на мертвый телевизор, — говорят «распределение», — А я знаю, как это называется, я истфак заканчивала – крепостное право, рабство.
— Представляешь, год назад был фестиваль народного искусства. Кто у них здесь, оказывается, идет служить искусству. Больные, увечные, полусумасшедшие, те, кто в деревнях не способен к физическому труду. Саша взял меня в жюри для представительства. Сказал, ничего не нужно делать, будешь просто сидеть и писать что–нибудь на бумажке. Я дура согласилась, уже на девятом месяце была. В душном зале. Все форточки закрыты. Они панически боятся сквозняков. Нажрались бурачного самогона, стали петь и танцевать. Представляешь какое амбре. Вышел ансамбль — три огромных, с красными пьяными лицами, бабы и один маленький гармонист. Несчастный музыкант — горбатый. Сидит на специальном ортопедическом стульчике. Примитивная, как детская игрушка, гармошка. Знаешь что играл? Пиаззоловскую пьесу, в деревенской обработке. Видно где–то снял на слух. А бабы пели и танцевали под эту музыку что–то ритуальное, то ли свадебное, то ли похоронное. У меня этого ужаса начались роды, некому было в больницу доставить. Все, как у Босха, в жопу бухие. Саша к баптистам побежал, они нас на кране отвезли. Я в кабине крана родила.
Она, вдруг снова зарыдала:
— Помоги нам! И у пала со стула на колени. Я тебе все сделаю, что ты хочешь.
Я спросил:
— Как я тебе помогу, Наташа. Я бесправный. Мне за пределы города выходить нельзя. Только по специальному разрешению. Еще два года чалиться. За мной стукачи даже в туалет ходят.
— А я придумала, — сказала радостно она, снова мгновенно перейдя от слез к смеху:
— Расскажи загранице про нас. Пусть по Голосу Америки передадут.
Услушав это я расхохотался и она стоя на коленях, вытирая слезы смеялась вместе со мной.
— Что, я глупости говорю? К нам Толик Алехнович приходил, который начальника КГБ возит. Они там знают, что ты у нас бываешь. Что я тебе нравлюсь, знают. Он много чего про тебя рассказывал. Сказал, что ты собираешь сведения, где плохое и передаешь заграницу.
— Как передаю?
— Ну, не знаю. Как–нибудь по рации.
Тогда я сам стал перед ней на колени и сказал:
— Дорогая Наташа, к сожалению у меня нет такой возможности.
Она замерла в размышлении. Я хотел было поцеловать ее в губы, но она отстранилась и спросила:
— Ты не можешь сфотографировать, как мы живем, и передать в Америку?
— Нет.
— И в Израиль тоже не можешь?
— И в Израиль тоже ничего не могу передать. Меня в Минск уже год не отпускают.
— А я думала ты можешь, — не скрывая разочарования сказала она. — У тебя такая хорошая музыка. Ладно, давай есть пельмени.