Зимние грёзы с продолжением

Композитор Витольд Лютославский разделял художников по характеру творческой продуктивности на два типа — флоберовский и бальзаковский. В первом случае главенствует рассудок, и самоограничение, и скрупулезная шлифовка каждой вещи. Во втором творческий процесс стихиен и напоминает «открытый кран, из которого бесперебойно течёт – временами эликсир, но временами и вода». Бальзаковские черты пан Витольд находил у Петра Ильича, при этом восхищаясь «чистотой композиторской техники Чайковского, великолепным владением оркестром и использованием отдельных инструментов, элегантностью многих его сочинений». Польский мастер был добросовестным и проницательным слушателем, чего порою не хватает нам, и мы легко отбрасываем добрую половину наследия Чайковского, так и не попробовав чудодейственного эликсира из кубка, наполненного, как нам кажется, одной водой. Из всех симфоний мы по привычке ли, по заблуждению, обращаемся лишь к трём последним. Три первые и «Манфред» значительно уступают в первенстве славы, но «золушка» среди них – симфония третья.

Названная «Польской» из-за финального полонеза, по духу она европейская и русская одновременно. Для исполнителей – крепкий орешек. Уже первая часть способна привести в замешательство пестротою разнохарактерных музыкальных идей, – томительные вздохи валторн и струнных во вступлении, где проступают нечёткие образы и тени с неохотой рассеиваются перед появлением удалой главной темы, проникновенно-целомудренное соло гобоя и плясовая. Образы, как стёкла в объективе калейдоскопа, складываются в причудливые картины. Во второй части затейливая мелодия вальса мгновенно оборачивается скерцо в мендельсоновском духе и требует ювелирной точности для рафинированного и стильного звучания. То же и во втором скерцо с эдакой чертовщинкой (четвёртая часть). Следующая перед тем элегия чарующа и кажется одной из самых глубоких, строгих, сбалансированных медленных частей у Чайковского. Широкий финал с блестяще выполненной полифонической задачей, почти что дань моцартовской симфонии «Юпитер». А всё вместе – масштабный цикл со значительной самостоятельностью частей.

Пусть читатели припомнят, давно ли им приходилось встречать эту красочную музыку в концертных залах? По счастью, услышать её можно скоро, – 25 февраля в Большом зале консерватории. Симфонию исполнит оркестр Московской филармонии под управлением Юрия Симонова. Два предыдущих концерта Юрия Ивановича в октябре и декабре ушедшего года подарили превосходные трактовки первой и второй симфоний Чайковского. «Малороссийскую» симфонию я знала хорошо, «Зимние грёзы» слышала почти впервые (верно, что для каждой встречи с искусством – своё время и свои обстоятельства, и нет нужды кроить впечатления по лекалу, шить знания на абстрактный манекен). Концерты вошли событиями в мою личную культурную память. Оба раза было страшно дышать, чтобы не рассеять внимания, поглощенного музыкой до предела, когда образы запечатлеваются и в полноте своей, и в развитии. Так это ли не пробный камень исполнительского искусства, что знакомое кажется неизведанным, а новое тотчас доверяет себя?

Поэтому на пороге весны я возрождаю зимние грёзы и надеюсь, что третья симфония выйдет не хуже своих сестёр. Конечно, нельзя с точностью предугадать единственный в своём роде творческий акт. Музыкант – не краснодеревщик, не мастер Гамбс. Не может он и не должен уподоблять выступления двенадцати абсолютно одинаковым стульям, даже если в одном из них спрятаны сокровища. Но тут я вовсе не имею намерения увести читателей в омытую черноморской волной Одессу Ильфа и Петрова, а немедленно возвращаюсь к Чайковскому, чья музыка маэстро Симонову действительно удаётся. Удаётся, потому что широте дыхания содействует легатный принцип развития тематических идей, степенное движение мысли – отчетливому конструированию формы, а строгий расчёт шкалы кульминаций связывает все части в единый соразмерный организм. Это трактовки чувствительные, но не сентиментальные, экспрессивные, но не истеричные, весомые, но обаятельные в деталях.

Чайковский близок Симонову. Какие сочинения ещё поверяются этим законом творческого родства, слушатели смогут узнать на протяжении года, он видится мне многообещающим. В афише Брамс: вторая симфония и объединённая Юрием Ивановичем сюита из двадцати одного Венгерского танца, «Вариации на тему Гайдна» и «Немецкий реквием». «Фантастическая симфония» Берлиоза и большие сюиты из «Лебединого озера» Чайковского и «Ромео и Джульетты» Прокофьева, прокофьевская Седьмая симфония. «Заратустра» Р. Штрауса и пятая симфония Малера, Вагнер, Дебюсси etc.

Абонементы и билеты на эти концерты будут востребованы. Но кто-то не придёт, заранее ссылаясь на стилистическую архаичность будущих трактовок. В самом деле, интерпретации Юрия Ивановича обручены с большой романтической традицией, усвоенной советским исполнительским искусством от немецких дирижёров в 20-30-е годы прошлого века. Но осознание этого может составить проблему лишь для тех, кто представляет движение стиля в виде череды непрерывных метаморфоз в рамках сугубо линеарного развития культуры и, следовательно, спора всего нового со всем старым. Для того же, кто понимает, – культура развивается вертикально, путём нарастающих один над другим слоёв-страт, непрерывное сердцебиение традиции кажется не только современным, но и необходимым для устойчивости фундамента, над которым растёт «прогрессивная» художественная жизнь. А ей, между прочим, ещё предстоит образовать свой слой, выдержав экзамен культурно-исторического отбора.

Симонов по-флоберовски дисциплинирован и тщателен в работе. Как художник, он органичен себе. Что же до злоречивых упрёков в «балете за пультом» и «наборе красивых театральных жестов», совершенно очевидно, что ни один из приёмов дирижёра, составляющих его действительно привлекательный и богатый мануальный арсенал, не вырождается в отвлечённое самолюбование, а направлен на моделирование художественного образа при постоянном попечении о технологической стороне совместной оркестровой игры. Этому и служат яркая изобразительность, миметичность его техники, даже если время от времени мастер бывает избыточно щедр в использовании достижений своего мастерства (что, по-видимому, как родовое качество, от истоков присуще блестящей виртуозности: и Листа обвиняли в измене доброму вкусу). А эстетизм, «балет», театрализация жеста? До определённой степени упрекнуть в них можно немалое число выдающихся артистов: Стоковского, Караяна (эстетизм), молодого Челибидаке, Бернстайна, Озаву (балет), Претра, Рождественского (театрализация)… Впрочем, как молвил парадоксальный острослов Оскар Уайльд: «Что поделаешь, там где культурный человек схватывает художественный эффект, человек невежественный схватывает простуду». А я желаю всем, кто соберётся на концерты Юрия Симонова, отменного здоровья!