Нужно ли России приносить внутреннюю политику в жертву внешней?
С окончанием эпохи массовых идеологий политика пытается убедить нас, что она – дело узкое, прагматичное, техническое: безопасность любой ценой; борьба государств с объективными геополитическими интересами. Политика стала преимущественно внешней, международной. Иронично, но исследователи международных отношений прошли обратный путь: к большим идеям, борьбе социальных групп, культуре и пропаганде
После эпохи идеологий и массовых движений сегодняшняя политика пытается убедить нас в том, что она — дело узкое, прагматичное, почти техническое: безопасность любой ценой; борьба государств с сильными режимами, ведущаяся не из идейных, а из объективных геополитических интересов. Политика стала преимущественно внешней, международной: даже появление новых протестных сил внутри страны в первую очередь связывается с «влиянием Запада» и оценивается с точки зрения ослабления или усиления России в мировом противостоянии.
Иронично, но в то же время исследователи международных отношений прошли обратный путь: от однозначной рациональной (чуть ли не объективной и предопределённой) силовой борьбы государств за доминирование — к объяснению политических систем через призму больших идей, культуры, взаимодействия социальных групп внутри стран и между ними, потоков информации и пропаганды. Видимая монолитность блоков холодной войны уступила место не «концу истории» с идентичными государствами, а разнородной системе, в которой сосуществуют экологическая повестка, державный национализм и радикальный ислам, тираны и плутократы, транснациональные корпорации, этнический сепаратизм и международные марши женщин. Как утверждают политологи вроде Имануила Валлерстайна, США могли кое-как удерживать половину мира, объединённого общим врагом — но уже не способны контролировать весь мир, борющийся за лучшие места в глобальном капиталистическом устройстве.
Почему в эпоху западной, китайской, российской, американской и прочих угроз учёным понадобилась более тонкая и неоднозначная картина межнациональных связей — поясняет российский политолог Иван Лошкарёв в книге «Международно-политическая мысль: От истоков к современности». В формате пособия автор даёт ёмкое изложение истории развития теории международных отношений (ТМО), от договоров хеттских царей, вплоть до гендерных исследований и незападных подходов. Хотя книга ограничивается обзором самых «характерных» мыслителей и лишь вскользь упоминает расхождения внутри направлений, в ней уделяется внимание спорам между школами и минимальному критическому анализу слабостей каждой из них, требовавших создания новых теорий.
Илья Репин. Император Александр I и император Наполеон на охоте. 1907—1908 гг
Лошкарёв отмечает влияние «больших идей» (представлений о «сути» людей и природы, а также о том, как следует переустроить мир) на формирование теорий международных отношений. Хотя конкретный набор «идей» меняется, этот тезис справедлив и поныне: даже наиболее зацикленные на научности и статистике бихевиористы исходили из определённых убеждений о природе человека, о функционировании мышления/знания и интерпретировали «факты» основываясь на личных, часто неявных, предпочтениях.
Социолог Бруно Латур показал, что и «точные» науки попадают под сильное влияние личности исследователя, социального и культурного контекста исследований. Но в международных отношениях, имеющих дело со сложными социальными системами, всегда действующими в неопределённости и скрывающими немногую чёткую информацию, роль убеждений качественно возрастает. Автор, вслед за рассматриваемыми им более современными мыслителями, отмечает связь теорий (их приоритетов и ограничений) с эпохой, с мировой конъюнктурой, с которой имели дело теоретики, даже с их личной позицией на «мировой шахматной доске». Однако всегда остаётся вопрос: насколько конкретные теории повлияли на мировую практику? Либералы, верившие в силу пропаганды и международных организаций, не оказались триумфаторами в начале ХХ века — но в политике вообще мало кто достигал своих первоначальных целей; к XXI веку же стало ясно, что сети гражданских организаций, «мягкая сила», даже ЕС, НАТО или ООН способны повлиять на ситуацию в мире и в отдельных странах. А значит, либеральные и иные «не господствующие» теории оказали влияние на процессы. То же относится к марксистам, многого достигшим с опорой на «классовое сознание» и негосударственные, интернациональные связи.
Можно ли предположить, что нюансы и ограничения «доминирующей» ТМО также отражаются на политике государств: через убеждения советников и властных лиц, стереотипы пропаганды и общественного мнения? Лжец, поверивший в собственную ложь; диктатор, верящий в свой культ личности, — это сюжеты общеизвестные. Так ли невероятно, что нынешняя популярность «реал политик», образов враждебного окружения и вынужденной автаркии — не только отражает действительность, но и упрощает её, подталкивает в определённом направлении; создаёт порочный круг вражды, страха и запроса на безопасность со стороны более и более сильной и «автономной» (от других стран и от народа) власти? Всё это вполне согласуется с логикой современных теорий, описанных в книге.
Николай Дмитриев-Оренбургский. Генерал М. Д. Скобелев на коне. 1883 г
Внешняя политика на проверку оказывается далеко не столь очевидной и предопределённой, как её обычно описывают. Например, как проанализировать положение Украины? Её западные части явно тяготеют к Европе; восточным ближе Россия. Благополучие стран Евросоюза кажется привлекательным, но «европейская семья» не спешит с интеграцией, ограничиваясь выгодными ей договорённостями. Воспоминания о Советском Союзе неоднозначны, да и перспективы «присоединения» (в том или ином виде) к чему-то российскому туманны: насколько наши власти щедры на преференции? При этом Украине нужно сохранить внутреннее единство — если ещё не слишком поздно, — что требует какой-то сбалансированной внешней и внутренней политики. Не стоит забывать и о месте в международном разделении труда, о развитии экономики! Наконец, теоретически остаётся возможность играть на противоречиях Запада и России, избегая определённости и серьёзных обязательств. Какое решение будет «правильным» геополитически? «Правильным» для кого конкретно? Западенцев, русских, единой украинской нации, русскоязычных народов, олигархов, бандеровцев, промышленности, иностранных агентов, панславянской мессианской идеи?
За последние 20 лет Украина повидала политиков, ведущих совершенно разные курсы (а порой и «переобувающихся» на ходу). Проблема была явно в ценностях и личных интересах, а не в «рациональных» расчётах украинского государства как субъекта, пытающегося увеличить объективный показатель своей «силы» в рамках мировой системы. Гражданская война обнажила некоторые линии раздела международной политики, проходящие не только между государствами, но и внутри одной страны. В то же время разграничение внутреннего и внешнего оказалось стёрто.
Эти сети связей, вложенных друг в друга систем, неопределённостей, неосознанных идеалов и свободной воли создают большие трудности для ТМО как науки. Впрочем, как показывал социальный философ Стив Фуллер, сам научный подход — не конечная истина, а ограничение (в чём-то нужное, а в чём-то неосознанное и излишнее), наложенное на реальность и на знание. Философы вроде Эдгара Морена или Леви Брайанта, наряду с социологами вроде упомянутого уже Латура давно подошли к неизбежности работы с очень сложными и разнородными системами — работы, в которой «строгая» классическая наука является лишь одним из инструментов.
С одной стороны, как отмечает Лошкарёв, сама социальная реальность усложняется, становится взаимозависимой (а значит, политические лидеры должны принимать реальные решения в ситуации, когда «всё важно», а интересов и последствий — неопределённо много). С другой стороны, преувеличение «знания» и преуменьшение неопределённости Системы используются для легитимации власти «знающих» элит и критики «дилетантской» демократии, а тем более — прямого участия в управлении. Пусть менее строгий, но более сложный анализ политики — международной в связи с внутренней и наоборот — окажется прогрессивным уже постольку, поскольку сломает популярную сегодня пропаганду «сильной власти», осуществляемой узкими кругами «для всеобщего блага» и для защиты от инфернальных иностранцев; легитимирует политическое гражданское общество и альтернативные точки зрения на политику.
К сожалению, более «современные» теории, описанные в книге, не обязательно являются доминирующими — даже среди специалистов по международным отношениям, не говоря уже об общественном мнении в целом. Обзор концепций, оформляющихся в развивающихся странах, также не внушает оптимизма: они обладают условной «китайской спецификой», но по сути являются прямым аналогом старых универсалистских европейских воззрений (все неправы, китайское мышление и опыт управления — единственно верные). Впрочем, мусульманская политология кажется по историческим причинам более нацеленной на «глобальной гражданское общество» (пусть и на основе ислама), хотя её актуальность для остального мира пока что проявляется негативно: через структуру и тактику исламистских движений.
В книге упомянут тезис Герберта Уэллса про «гонку между образованием и катастрофой». С приходом к власти нацистов казалось, что катастрофа победила — но история опровергла этот преждевременный вердикт. Образование изменило социальный мир, коммуникации и технологии усложнили международные отношения. Наивно полагать, что сами учёные могут существенно изменить мир. Но они могут стать важной частью процесса оформления альтернативного миропонимания, альтернативного мироустройства. И то, что заметные интеллектуальные усилия по всему миру направлены критически к упрощённой схеме «свой-чужой», доминирующей сегодня и во внешней, и во внутренней политике, — внушает надежду на совершенно иную политику, иное общественное мнение, иные взаимоотношения наций, иную систему управления. На тот самый вышедший из моды «прогресс», пусть и не направленный к конкретному «идеалу», а просто не дающий власть имущим почивать на лаврах деградирующего «статус кво».