Фрагмент из дебютного романа Михаила Левантовского «Невидимый Саратов»
Остроумный дебютный роман поэта Михаила Левантовского о волшебном превращении выходит в начале февраля в «Редакции Елены Шубиной». «Сноб» публикует фрагмент.
Очутиться на виске жены оказалось приятно, будто лежишь в гамаке. И еще это было тепло.
Под волосами толщиной в веревку, что внушало уверенность в надежном креплении, пульсировала горячая кожа. Саратов вдохнул знакомый запах, всегда действовавший на него умиротворяюще. Это неподалеку от виска, там, где заканчивались изгибы темных веревок, оплетавших Саратова, желтел песок пудры и тонального крема — в реальных пропорциях, скорее всего, не особо заметное пятнышко.
Саратову нравилось, как эта незатейливая косметика выглядела в таких едва уловимых деталях.
Иногда по утрам, если они бывали дома и собирались на работу в одно время, Саратов мог мимоходом показать жене пальцем в какую-нибудь, скажем, точку на подбородке, и тогда жена улыбалась, вытягивала подбородок вперед, вертела им у зеркала и парой точных мазков допудривала то, что упустила.
Примерно так же пахло и в сумке жены. Раньше, когда хлеб еще продавали без обертки, было легко понять, когда его покупала Оля, — от корочки местами пахло пудрой, кремом и слегка-слегка — древесно-чайным парфюмом. Все это будто бы однажды высыпалось в сумку да так потом и не вытряхнулось обратно.
Веревки, в которые угодил Саратов, уходили ровными волнистыми рядами за чуть оттопыренное ухо, лакомо-красивое даже в столь причудливых размерах, как сейчас.
Саратов начинал что-то понимать, но слабые ростки догадок тут же чахли. Появлялись опять и исчезали, напоминая дрожащие вдалеке огоньки ночного города.
Мимо пронеслись стены гостиной, затем коридор. Промелькнула кухня.
Жена остановилась возле комнаты дочери. Великанская рука постучала в дверь.
— Дрыхнет, пятерошница.
Гул слов прошел через Саратова насквозь, как проходят через кожу и кости киловатты усиленного звука, если стоять близко к колонкам во время концерта. Подумалось, как выглядит в таких масштабах рот жены, когда она разговаривает. Вот движутся губы, розово-алые, полные, налитые мягким и упругим, они то слипаются, то разлипаются, вытягиваются вперед и возвращаются обратно, сжимаются, образуя ровные складки, и снова выпукло приоткрываются, пропуская потоки воздуха.
Там, за таинством, обтянутым тонкой кожей, за мокрыми ледниками зубов, скрывающими ворсистую спину розового языка, где-то там, в темноте, сжимаясь и воплощаясь, рождается звук.
—******, — присвистнула Оля, заглянув в холодильник. — Шаром покати. Я не приготовлю, никто не приготовит.
Саратов вспомнил про съеденный пирожок, и ему стало неловко — вдруг дочка купила его для себя, а он, троглодит бездушный, обделил малютку. Тьфу на такого отца!
Выдвинулся ящик стола, руки жены вытащили из него блокнот, вырвали страницу. Ручка в правой ладони, наклонившись, как фигуристка на льду, вывела мелким почерком записку для дочери: «Катрин! В морозилке тефтели, приготовь себе с соусом (том. паста + слив. масло)». Ручка остановилась, прежде чем дописать последнее слово, повисела в воздухе и вернулась к бумаге, добавив: «Мама».
Подпись «Целую, мама» тоже встречалась в записках для дочки, но реже.
Увлеченный наблюдениями, Саратов не сразу заметил оживленное звучание кухни. В отличие от спальни с ее болтливыми, но все же немногословными обитателями, по всей кухне гудел назойливый рой, в котором перемешались выпуски теленовостей, случайные разговоры, музыка, озвучка из фильмов, обрывки голосов — Саратова, его жены и их дочки.
Все еще не находя объяснения происходящему, Саратов прикинул одну версию.
Допустим, с ним случилось во сне что-то плохое, потом его обнаружила Оля или Катя, и вот он лежит на операционном столе с развороченной грудью, хирурги в белых масках суют туда инструменты, над ними светит яркая лампа, а за дверью операционной, как показывают в кино, сидит Оля, хотя, скорее всего, не сидит, она же там работает, но, так или иначе, Оля где-то ждет, ругает себя за случай в машине главврача, за измотанные нервы мужа, но главное сейчас не это, а другое — главное, чтобы Володя выкарабкался, и он обязательно сможет, он все на свете сможет, он вон с гранитом, как с пластилином, работает, как с глиной, как с деревом, какие портреты рисует на камне, какую для этого нужно иметь силу, какой талант, чтобы вот так легко выколачивать на плитах лица, точь-в-точь как на фотографии, как живых, и, значит, сам он тоже будет обязательно живой. Ну а пока лампы светят, Оля переживает, а врачи ковыряются в развороченной груди, как вороны в гнилом арбузе, и Саратов видит долгий сон.
«Но почему все так правдоподобно?» — подумал он, глядя, как жена прикрепляет записку магнитом.
И тогда закричал — громко, истошно, как можно сильнее.
Кухня ничего не ответила, продолжая гудеть.
Жена не шевельнулась, как будто ничего и не было.
В глазах потемнело. Показалось, что и в доме тоже. И на улице, видной из окна. Сумерки страха принесли понимание, что это не сон. Саратов был уверен, поскольку еще в детстве изобрел надежный способ вырваться из кошмара, даже из самого тягучего и многоэтажного, когда просыпаешься во сне и не можешь проснуться по-настоящему.
Способ заключался в том, чтобы пытаться закричать. Стоило открыть рот и напрячь живот, ожидая, что из тебя вот-вот вырвется вопль, сон тут же разрушался, а крик на самом деле оказывался коротким мычащим стоном, в темноте, но уже наяву.
«Значит, Оля, это не сон», — сказал Саратов, пока жена обувалась в прихожей.
— Сеем-веем-посеваем, — крикнул электросчетчик, как попугай повторяя услышанную однажды фразу, — с Новым годом поздравляем! Йу-хууу!
— Да что происходит? И ты тоже разговариваешь?
— Стой, стой, стой, я веником отряхну, — пробухтел коврик, подражая Оле, наверное, зимней Оле. — Вот так. Вот умничка. Теперь давай, поворачивайся. И вот тут тоже отряхнем. Налипло-то! Ну ты и снеговик, Катерина Владимировна!
Жена прыгнула в пальто и выскочила во двор.
Мир, открывшийся за дверью, оказался битком набит весенним теплом. Копья света победоносно пронзали улицу, раненые змеи холода расползались по углам и исчезали, обещая еще вернуться.
Канаты вокруг Саратова качнулись и улеглись — это жена повернула голову, садясь в машину и закрывая дверь.
Водитель тронул с места, и Саратов тут же узнал по голосу Дядь Витю — старого таксиста, работавшего на пятачке возле станции скорой помощи. Сухощавый, гладко выбритый и знающий все на свете, Дядь Витя на самом деле был не совсем Витя. Звали его Валиханом, но в народе, с его же подачи, давно прижилась другая форма имени, как будто более подходящая к шоферскому занятию, как старые четки подходит для того, чтобы висеть на зеркале заднего вида.
— Туда же?
— Ага. Спасибо, что подождали.
— А пожалуйста. Надо — подождем. Не надо — не подождем.
Поскольку Дядь Витя все знал, то знал он и про вчерашний казус между Саратовым и главврачом. Оля тоже знала, что он знает. Дядь Витю выдала сочувствующая интонация, когда он поздоровался.
Поначалу ехали молча.
Однако не разговаривать всю дорогу было для Дядь Вити мучительно. Поэтому он завел беседу — таким тоном, который не требует ответа.
— Бродяги, говорят, опять шарохаются, — сказал Дядь Витя и посигналил машине из встречного потока. — Вчера их на оврагах видали.
Оля хмыкнула.
— Нехорошо, — задумался Дядь Витя. — На моей памяти, Ольга Владимировна, цыганины не к добру.
— Может, и так. — Голос Оли уже не казался Саратову слишком громким. — Нам вон бабушка рассказывала раньше, что в ее годы бродяг этих вообще прям почитали. Типа как святых или каких-то, не знаю, чародеев.
Дядь Витя рассмеялся, загибая крючковатые пальцы свободной ладони:
— Лены с Пролетарской сын пропал, помнишь? Так ведь и не нашли. А несколько человек видели, что он с бродягами разговаривал. Это раз. Сашиного кума с автобазы дочка, рыжая такая, тоже с какого года ищут? Это два.
— Это еще пойди докажи, — перебила Оля. — Что угодно можно за уши притянуть и все на цыганинов навешать. И дороги у нас из-за них не чинят, и свет подорожал в два раза. И семьи рушатся, потому что бродяги виноваты! Угу. Конечно, кто еще.
Дядь Витя сдался:
— Ну, так-то, может, и так. Я вон слыхал, Ерохина жена бывшая, Люда, в позапрошлом году, что ли… А, нет, в прошлом. В прошлом году, да, с цыганинами встретилась.
— И что?
— Что, что, — удивился Дядь Витя. — А ты думала, почему она в Германию уехала и замуж там вышла?
В подтверждение своей мудрости таксист цыкнул зубом:
— А ты говоришь!
Оля достала телефон и уткнулась в экран. Открыла чаты, стала медленно листать переписку. Саратов пытался разглядеть фото в кружочке и имя, чтобы понять, с кем именно открылась переписка. Сообщения то маленькие, то большие, но букв и слов не разобрать из-за волос.
Саратову мерещилась переписка с Калитеевским, завуалированные предложения, скрытые подтексты, тайные смыслы.
Машина остановилась, замедлилась в пробке.
Дядь Витя высунулся в окно, крикнул в неопределенном направлении, залез обратно, нахмурился и включил радио.
Саратов, стараясь вытянуться вперед из волосяных силков, спросил:
— Меня здесь кто-нибудь слышит?
— Они — нет, а мы — да, — раздался отчетливый голос откуда-то слева, с другой стороны, невидной Саратову.
— А вы — это кто?
— Мы — четки. А ты кто?
— Дядь-Витины четки, что ли? На зеркале которые?
— Да. Представляешь, это мы. Дядь-Витины четки. Ну а ты кто?
— А я Вова Саратов. Сижу вот в голове своей жены. Можно сказать, сел ей на голову. Утром проснулся, в заколку превратился. Что происходит, не знаю. С вещами теперь разговариваю. Наверное, с ума сошел.
— А с какими вещами ты разговаривал?
— С тумбочкой, со шкафом. С ковриком. Со счетчиком даже, ****** какой.
— Вот оно что.
— Может, вы мне что-то объясните?
— А что тебе нужно объяснить?
— Почему вы со мной разговариваете.
— Потому что некоторые вещи тоже могут разговаривать, просто люди этого не слышат. А если и услышат, вряд ли расскажут кому-нибудь. Обычно люди тогда или с ума сходят, или книжки пишут, стихи сочиняют. Ты знаешь стихи?
— Погодите, погодите, — недоумевал Саратов, — не так быстро.
— А как ты превратился в заколку? Вот мы не умеем превращаться в людей.
— Да я, честно говоря, и сам не в курсе. А вы не знаете, как мне обратно выбраться? Может, заклинание какое-то?
— Что-то мы знаем, но знаем не все. Хочешь, чтобы мы тебе помогли?
— Нет, *****, я хочу, чтобы лето не кончалось. Само собой, я хочу, чтобы вы мне помогли.
А я, может, помогу вам. А? Что скажете?
— Да ладно. Мы не можем тебе помочь, — отчеканили в ответ старые четки. — Но, если ты выберешься, помоги Дядь Вите понять, что мы не защищаем его от ДТП и не приносим ему удачу в пути. Он просто водитель с большим стажем и хорошо водит машину. Но если он всегда будет полагаться на четки, думая, что с нами он в безопасности, то ни к чему хорошему это однажды не приведет. И ему действительно нужно это понять. Мы не хотим оказаться в искореженной железяке, из которой потом вытащат переломанного Дядь Витю и повезут в реанимацию или сразу в морг, а мы будем долго висеть в пустой развалюхе, которую никто не станет ремонтировать, и окажется она в конце концов на свалке и будет ржаветь и ржаветь много лет.
Саратов внимательно слушал.
— Ну хорошо. Так и быть.
— Мы рады это слышать.
— А я, — вежливо добавил Саратов, — рад слышать вас, чего уж. С вами хотя бы нормально поговорить можно. Дома совсем другая история была.
Машина проехала по кочке, четки колыхнулись. Дядь Витя довольно посмотрел на наливные черные бусины с красной кисточкой посередине.
— Дома вещи живут иначе, — сказали четки, — потому что самые несвободные из нас, они созданы человеком для собственного удобства и всю жизнь проводят в заточении. Все, на что их хватает, это запоминать, что сказали люди, и пытаться повторить услышанное.
— А вы… — Саратов обдумывал вопрос. — Чем вещи в доме отличаются от вас, например? Четки ведь тоже можно хранить дома.
— А мы другие. Мы для молитвы, а не для угоды в быту.
— Ну а другие предметы? Почему я не слышу, допустим, в салоне сейчас коробку передач? Или вон газету? Или обувь? Или какое-нибудь барахло в бардачке? Оно же все тоже создано человеком. И вроде как не дома находится.
— Если вещи молчат, — ответило какое-нибудь барахло в бардачке, — это не значит, что они не могут говорить.
Саратову стало досадно от таких размышлений. И все же он подытожил, что найдет, как расколдоваться обратно из заколки-невидимки, и когда найдет, не пойдет ни к какому Дядь Вите разговаривать про четки.
— Давайте я здесь выйду. — Оля уложила сумку на колени и дождалась подходящего момента, пропустив пару машин. — Спасиб, Дядь Вить! Удачного дня!
Саратов узнал местность.
До работы жены оставалось всего ничего. Пройти через аллейку, потом мимо магазина, дальше за светофорами начинался длинный зеленый забор. Он и вел к шлагбауму, за которым была станция скорой помощи.
Мир резко повернулся — это жена оглянулась и помахала рукой Дядь Вите, оставшемуся в пробке.
Подул теплый ветер.
Оля тряхнула головой, глядя под ноги.
В это мгновение силки, державшие Саратова, ослабли. Веревки волос скользнули, теряя натяжение. Не в силах зацепиться хотя бы за одну из них, Саратов сорвался и, вертясь в воздухе, полетел вниз.
Падать оказалось не больно.
Гораздо больнее было видеть сквозь траву уходящую жену, не заметившую, что у нее из волос только что выпала невидимка.