О потере смыслов в стране шатунов

Социалистический постсоветский человек, субъектно несостоявшийся, привыкший жить общественным, не умеет выразить даже экзистенциального отчаяния. Культурное пространство России сузилось подобно шагреневой коже. И неделю назад лента Фейсбука превратилась в сплошной некролог по Юре из страны шатунов. Между тем, советская попса порождала неплохие индустриальные ремиксы. «Die Schwarze Katzen — Weißen Rosen», например. Обращает на себя внимание абсолютно суженное тоннельное зрение постсоветского человека. Он словно бы не помнит и не видит ничего, кроме простейших трендов-импринтов — детсадовская манная каша, матрешки, балалайка, космос, Гагарин, белые розы, мишки в лесу художника Шишкина, пенсия, старость, смерть. Мировая культура обваливается с чердаков сознания, подобно плесени. Современность в ужасе отползает. Далее лента начала поставлять нечто в жанре некрофилического фельетона. Например. Егору Холмогорову, видно, слышалось «белые розы» как «арийские», поэтому, узнав печальную новость о смерти Юры из страны шатунов, он спешно составил нечто наподобие завещания. На похоронах его непременно должен играть Вагнер. Ну это такая инфантильная эклектичная пошлость в духе «Дети хоронят хомяка в коробке из-под кроссовок «Адидас». Обыденный человек естественно боится смерти. И существует «по ту сторону». Поэтому он приближается к ней на цыпочках, осторожно, и словно бы не взаправду. Этим, а не только «политической безнравственностью» можно объяснить толпу на Троекуровском кладбище, где хоронили поп-певца на фоне практически полного отсутствия рефлексий о жертвах глобальной трагедии, происходящей сейчас в мире. Хайдеггер ввел замечательный термин, описывающий то, что все понимают, но не всякий может, а большинство боится сформулировать — «выдвинутость в Ничто» (выдвинутость в смерть — понятней для обывателя). Это столь знакомое мне понимание и состояние, которое не вызывает никаких (уже) ни философских, ни метафизических вопросов. Напротив, мне удивителен феномен — «Выдвинутых в жизнь» — людей излишне витальных, активно проживающих свое «здесь-и-сейчас», излишне деятельных, а то и суетливых. Для меня же бытие «здесь-и-сейчас» — ограничивается переживанием, либо констатацией (уже) собственной смерти. То есть, буквально — жить «здесь-и-сейчас» — равнó — умереть «здесь-и-сейчас». Никто не в силах пережить ужас несуществования, ничто не может смирить человека со смертью. Но многие пытаются эксплуатировать эту тему с самыми порочными целями. Как например, псевдофилософ Александр Дугин. Хотя со всем своим псевдоакадемизмом, с имиджем православного благообразного старца, Дугин является шизошатуном, а именно — бытийщиком-некрофилом. То есть, он буквально хочет усидеть на двух стульях — бытия и небытия. Что просто невозможно. Человек отличается от животного тем, что он стремится к развитию. Дугин же — псевдоинтеллектуальное существо, пятящееся назад. На чем играют традиционалисты? На пиетете перед философией. Но ровно также постсоветская интеллигенция испытывает и заставляет испытывать других пиетет перед культурой, несоразмерный ее реальному влиянию. Пиетет перед культурой, причем даже не культурой как таковой, а перед казенной культурой — чисто советское явление. Поэтому моралистские требования к директору Эрмитажа, скандал с которым произошел не так давно, те же советские требования, только с другой стороны. Вообще — как долго рефлексировать — есть лишь способ ничего не делать, так и высказывать моралистские претензии к третьим лицам — снимать ответственность с себя. А что такое Эрмитаж? Да всего лишь имперский Дворец Культуры. Любая попытка ревизии основополагающих ценностей приведет к краху мировоззрений. А люди держатся за мировоззрения буквально больше, чем за жизнь. Соответственно, теряя жизни. Желание уцепиться за прошлое лишает вас будущего. Здешние традиционалисты, несмотря на свою декларативную и реальную политическую деструктивность, это, повторюсь, «низовые бытийщики». Они-то умирать не хотят. Но хотят убить вас. А ваших детей поселят в грязных хохломских загончиках. Они и запустили механизм самоподдержания устаревшей матрицы, провалившей мир в бездну регресса. Поэтому с ними не должно быть никакого диалога. И следует полностью отказаться от модернистских концепций в принципе. Только неолиберализм. Социалистический постсоветский человек, субъектно несостоявшийся, привыкший жить общественным (но, конечно, тайно желающий комфорта и отчуждения), ныне не может выразить даже экзистенциального отчаяния. Он артикулирует только общее, страдает «как все». Отменяет ли глобальная геополитическая катастрофа личные трагедии? Нет, не отменяет. Но сказать об этом он не может. В лучшем случае, пишет об одиночестве. Кстати, одиночество — абсолютно модернистское состояние. Некий странный комплекс чувств из французских романов XIX века. Современный человек, мне кажется, и не может его ощутить. Интересно, что мы массово говорим о чувствах, которых давно не испытываем. Сейчас по делу и без цитируют Адорно. Тоже, в сущности, общее место и пошлость. Как будто писать — это попивать кофеек в кофейне на набережной. Как будто это форма досуга, а не пыточное дело, не серьезная работа. Писать — это и быть Аушвицем, кошмарной берроузовской машиной, внутри которой автор и жертва, и палач — одновременно. В этом контексте и в блаженном (sic!) постмодерне счастьем становится не писать — а «не писать» (sic!). И высказывание Адорно становится еще более нелепым. Здесь на конкретном примере показываю образчик не только устаревшего чувства, но и устаревшего высказывания.