Религиозно-педагогическая поэма Достоевского

Важной частью размышлений писателя и мыслителя, которыми он делился с читателями, были проблемы воспитания и мир детства как таковой.

9 февраля 2024 года исполняется 143 года со дня кончины Федора Михайловича Достоевского, мы знаем его как великого писателя, классика русской литературы. Его творческое наследие столь грандиозно по глубине духовных проникновений, масштабам мысли и чувства, что представляет собой своего рода вселенную. В орбиту внимания писателя включаются вопросы религии, философии, антропологии, социологии, юриспруденции, педагогики, психологии, этики, эстетики и многие другие – в их переплетении и взаимодействии. В центре этой «вселенной» – образ Христа. Прочную опору в этом шатком мире он обрёл в православной вере с её идеалами жертвенной любви к Богу и ближнему, «потому что Православие – всё». Важной частью размышлений Достоевского, которыми он делился с читателями, были проблемы воспитания и мир детства как таковой. Об этом рассказывает историк литературы Алла Новикова-Строганова – доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей России.

Основы христианского мировидения закладывались прежде всего в традициях семейного воспитания. Русская семья имела утраченный ныне статус «малой церкви», где дом – храм; очаг – алтарь; идеал – любовь к Богу и ближнему; семейный уклад – благочестие, дружелюбие и взаимопонимание между чадами и домочадцами. «Мы любим наши святыни, но потому лишь, что они в самом деле святы», – говорил Достоевский о святыне семьи.

Писатель вспоминал: «я происходил из семейства русского и благочестивого... Мы в семействе нашем знали Евангелие, чуть ли не с первого года». Грамоте дети начинали обучаться уже с четырёхлетнего возраста, читать учились по одной книге – «Сто четыре священных истории, выбранных из Ветхого и Нового Завета, в пользу юношества». Впоследствии Достоевский не раз указывал на громадное универсально-воспитательное воздействие Священного Писания: «Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества».

Самые ранние детские переживания религиозного характера писатель хранил всю жизнь. Он запомнил, как в полутёмной церкви маменька причащала его, двухлетнего, и как в луче света «голубок пролетел из одного окна в другое»; как около трёх лет отроду он прочёл при гостях молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим», – чем привёл всех в состояние радостного умиления. Возможно, эти первые сокровенные впечатления, вызванные Светом и Словом (то и другое – именования Христа в Новом Завете), способствовали пробуждению в ребёнке «нового, уже сознающего себя и мир человека».

Детская непосредственная религиозность, примиряющая веру с рассудком, впоследствии укрепилась осознанным убеждением. «Записная книжка» писателя содержит глубоко выстраданное признание: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

В собственной семье Достоевский был талантливым педагогом и воспитателем, внимательным ко всем проявлениям детской натуры. Он делал всё, «что можно бы сделать трудом и любовью, неустанной работой над детьми и с детьми, всё, чего можно было бы достигнуть рассудком, разъяснением, внушением, терпением, воспитанием и примером».

«Главная педагогия – родительский дом», – убеждён писатель. Здоровые духовно-нравственные основания, заложенные в семье, подкрепляют и делают более плодотворным дальнейший процесс обучения и образования: «нанять учителя для преподавания детям наук не значит, конечно, сдать ему детей так сказать, с плеч долой, чтоб отвязаться от них и чтоб они больше уж вас не беспокоили. <…> Наука наукой, а отец перед детьми всегда должен быть как бы добрым, наглядным примером всего того нравственного вывода, который умы и сердца их могут почерпнуть из науки. Сердечная, всегда наглядная для них забота ваша о них, любовь ваша к ним согрели бы как тёплым лучом всё посеянное в их душах, и плод вышел бы, конечно, обильный и добрый».

Достоверное представление о Достоевском в его семейном кругу даёт книга воспоминаний жены писателя, которая сумела стать для него и самоотверженным другом, и незаменимой помощницей, разделявшей его труды, горести и радости.

Анна Григорьевна Достоевская, будучи намного моложе своего мужа, тем не менее, отличалась основательностью и серьёзным отношением к жизни. Она была истинной православной христианкой, выполняя свои семейные обязанности в соответствии с евангельскими представлениями о долге замужней женщины. Никто не мог бы упрекнуть жену писателя в ветрености и легкомыслии. Наоборот – её укоряли за то, что мало внимания уделяет своей внешности, не одевается и не причёсывается «по моде». Но, сохраняя «старомодную внешность», Анна Григорьевна украшала себя добрыми делами, – по слову Апостола Павла: «Чтобы также и жёны, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, ни золотом, ни жемчугом, ни многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично жёнам, посвящающим себя благочестию» (1-е Тим. 2: 9 – 10). Главное в семье оставалось неизменным: супруги смогли «срастись душой», как говорил Достоевский.

При появлении на свет Божий первенца – дочери Достоевских, вспоминает Анна Григорьевна, «Фёдор Михайлович благоговейно перекрестил Соню, поцеловал сморщенное личико и сказал: "Аня, погляди, какая она у нас хорошенькая!" Я тоже перекрестила и поцеловала девочку и порадовалась на моего дорогого мужа, видя на его восторженном и умилённом лице такую полноту счастья, какой доселе не приходилось видеть».

Как глава семьи писатель был любящим, чутким, заботливым. «К моему большому счастию, – свидетельствует супруга Достоевского, – Фёдор Михайлович оказался нежнейшим отцом: он непременно присутствовал при купании девочки и помогал мне, сам завёртывал её в пикейное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и укачивал её на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит её голосок. Первым вопросом при его пробуждении или по возвращении домой было: "Что Соня? Здорова? Хорошо ли спала, кушала?" Фёдор Михайлович целыми часами просиживал у её постельки, то напевая ей песенки, то разговаривая с нею».

Достоевский следил за религиозно-нравственным развитием своих детей, читал с ними Библию, вместе с ними молился. Жена писателя вспоминала: «В девять часов детей наших укладывали спать, и Фёдор Михайлович непременно приходил к ним "благословить на сон грядущий" и почитать вместе с ним "Отче наш", "Богородицу" и свою любимую молитву: "Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим!"».

Писатель постоянно заботился о том, чем бы порадовать своих детей, играл с ними, устраивал семейные чтения, домашние праздники. Особенно он беспокоился о рождественской ёлке, выбирал самую ветвистую, сам украшал её, «влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая "звезду"». Один из таких семейных рождественских праздников запечатлен в воспоминаниях А.Г. Достоевской: «Ёлку зажгли пораньше, и Фёдор Михайлович торжественно ввёл в гостиную своих двух птенцов. Дети, конечно, были поражены сияющими огнями, украшениями и игрушками, окружавшими ёлку. Им были розданы папою подарки: дочери – прелестная кукла и чайная кукольная посуда, сыну – большая труба, в которую он тотчас же и затрубил, и барабан. Но самый большой эффект на обоих детей произвели две гнедые из папки лошади, с великолепными гривами и хвостами. В них были впряжены лубочные санки, широкие, для двоих. Дети бросили игрушки и уселись в санки, а Федя (сын писателя – прим.), захватив вожжи, стал ими помахивать и погонять лошадей <…> Мы с Фёдором Михайловичем долго сидели и вспоминали подробности нашего маленького праздника, и Фёдор Михайлович был им доволен, пожалуй, больше своих детей».

Достоевский знал, как много значат воспоминания, вынесенные из детства, из родительского дома, поэтому так заботился о накоплении светлых благих впечатлений в своих детях. Писатель воспринимал пору детства как спасительную духовную ценность, способную повлиять на последующее развитие человека и даже определить его судьбу. «Без святого и драгоценного, унесённого в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек», – утверждал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 год.

О том же говорит и его любимый герой Алёша Карамазов, обращаясь к мальчикам-гимназистам: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

«Речь у камня» Алёши Карамазова – в финале последнего романа писателя – воспринимается как отцовский завет самого Достоевского. Этот «камень» в символическом смысле закладывает духовно-нравственный фундамент всей будущей жизни молодого поколения: «И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье – всё равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединённым таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле. Голубчики мои, – дайте я вас так назову – голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые, милые лица, – милые мои деточки, может быть, вы не поймёте, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы всё-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами. <…> Ах, деточки, ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!»

Слова эти точно вылились из сокровенной глубины отцовского сердца как завещание писателя его собственным детям. Всего за несколько месяцев до кончины Достоевский писал своему брату Андрею Михайловичу 28 ноября 1880 года: «Если б я мог, как ты, дожить до счастья видеть деток моих взросшими, устроенными, ставших добрыми, хорошими, прекрасными людьми, то чего бы, кажется, более и требовать от земной жизни? Оставалось бы только благодарить Бога и на деток радоваться. Так теперь и ты: хоть и невозможно в жизни без каких-нибудь тех или других неприятностей, но всё же воображаю себе, как взглянешь ты на своё доброе, прекрасное, любящее тебя семейство, то как же не почувствовать отрады и умиления? Я же предвижу про себя, что деток оставлю после себя ещё подростками, и эта мысль мне очень подчас тяжела».

На пороге инобытия, после совершения таинств последней исповеди и причастия Достоевский благословил жену и детей, просил их жить в мире, любить и беречь друг друга, читал Евангелие.

Основой педагогической доктрины писателя явилась религиозно-философская идея о людях как чадах Отца Небесного; о человеке как венце творения, созданного по образу и подобию Божию; об уникальности и неповторимой ценности каждой человеческой личности.

О своём первенце – дочери Соне – Достоевский писал её крёстному отцу А.Н. Майкову в мае 1868 года: «Это маленькое трёхмесячное создание, такое бедное, такое крошечное – для меня было уже и лицо, и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я её целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил». После смерти его «первого дитяти» в младенческом возрасте горе писателя было безутешным: «И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня ещё будут дети. А Соня где? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?»

В очерке «Фантастическая речь председателя суда» (1877) читаем: «у ребёнка, даже у самого малого, есть тоже и уже сформировавшееся человеческое достоинство». Этот тезис получил глубокую нравственно-психологическую разработку в трудах Достоевского задолго до принятия Всеобщей декларации прав человека 1948 года, где в первой же статье утверждается право каждого на достоинство от рождения…

 Защита достоинства и ценности человеческой личности – основной пафос произведений писателя. Его новаторство заключается в том, что «маленькие люди» (в современном словоупотреблении – так называемые «простые люди») изображены не просто в социальной ипостаси. Изнутри показано их самосознание, требующее признания их человеческой ценности, необходимого для самоуважения и уважения со стороны окружающих («Бедные люди», «Записки из Мёртвого дома», «Униженные и оскорблённые», «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Подросток» и др.)… Человеку необходимо, чтобы он был признан именно как человек, как неповторимая личность.

Современное прочтение романа «Братья Карамазовы» – художественного и духовного завещания Достоевского – показывает, что его тревожные предчувствия сбываются с поразительной точностью. Вот одно из многих текстуальных подтверждений: «не исказился ли в нём <мире> лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: "Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай" <…> И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности ещё не указали. <…> куда пойдёт сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше».

Ни наука, ни социальные реформы не способны вывести человека и общество из разъедающего состояния всеобщей уединённости. На бессилие рациональных, прагматических подходов, их духовно-нравственную несостоятельность указывал писатель: «Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Всё будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга».

Достоевский предупреждал о том, что поглощённость материальными интересами, подкреплённая лукавыми установлениями противоречивых «разноглагольных» законов, рост индивидуализма и катастрофический распад личности при утрате высших идеалов и веры в Бога приведут человечество к антропофагии (людоедству).

Но другой путь – жизнь по Закону Божьему, по заповедям Христа – вселяет уверенность в том, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле».

«Искра Божья» – первостепенное, что выделяет человека среди других существ. В то же время «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека». Писатель справедливо полагал, что для становления личности одного разума, образованности недостаточно, поскольку «образованный человек – не всегда человек честный и что наука ещё не гарантирует в человеке доблести». Более того – «образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит», – утверждал Достоевский в «Записках из Мёртвого дома» (1862).

Родителям, наставникам, учителям – всем тем, кому доверено воспитание юных душ, – необходимо постоянно заботиться о самовоспитании и самодисциплине: «Всякий ревностный и разумный отец знает, например, сколь важно воздерживаться перед детьми своими в обыденной семейной жизни от известной, так сказать, халатности семейных отношений, от известной распущенности их и разнузданности, воздерживать себя от дурных безобразных привычек, а главное – от невнимания и пренебрежения к детскому их мнению о вас самих, к неприятному, безобразному и комическому впечатлению, которое может зародиться в них столь часто при созерцании нашей бесшабашности в семейном быту. Верите ли вы, что ревностный отец даже должен иногда совсем перевоспитать себя для детей своих».

Достоевский учил уважительному отношению к ребёнку, говорил о благотворном взаимовлиянии детей и взрослых: «Мы не должны превозноситься над детьми, мы их хуже. И если мы учим их чему-нибудь, чтобы сделать их лучше, то и они нас делают лучше нашим соприкосновением с ними. Они очеловечивают душу нашу».

В серии очерков из «Дневника писателя», который строится в форме свободного разговора, непосредственного общения с читателями, Достоевский проводит своего рода «родительское собрание», выступает как руководитель своеобразного «педагогического совета».

Писатель предостерегает родителей от лености, равнодушия, «ленивой отвычки» от «исполнения такой первейшей естественной и высшей гражданской обязанности, как воспитание собственных детей <…> для них много надо сделать, много потрудиться, а стало быть, много им пожертвовать из собственного отъединения и покоя». Процесс воспитания, с точки зрения Достоевского, – это непрестанный самоотверженный труд: «воспитание детей есть труд и долг, для иных родителей сладкий, несмотря на гнетущие даже заботы, на слабость средств, на бедность даже, для других же, и даже для очень многих достаточных родителей, – это самый гнетущий труд и самый тяжёлый долг. Вот почему и стремятся они откупиться от него деньгами, если есть деньги».

Отцам семейства, которые утверждают, что сделали «для детей своих всё», а на деле «лишь откупились от долга и от обязанности родительской деньгами, а думали, что уже всё совершили», Достоевский напоминает, что «маленькие детские души требуют беспрерывного и неустанного соприкосновения с вашими родительскими душами, требуют, чтоб вы были для них, так сказать, всегда духовно на горе, как предмет любви, великого нелицемерного уважения и прекрасного подражания».

Анализируя проблемы и трудности семейного воспитания, писатель уделяет особое внимание вопросу о наказаниях. Достоевский объясняет их применение небрежением «слабых, ленивых, но нетерпеливых отцов», которые, если деньги не помогают, «прибегают обыкновенно к строгости, к жестокости, к истязанию, к розге», которая «есть продукт лени родительской, неизбежный результат этой лени»: «Не разъясню, а прикажу, не внушу, а заставлю».

Последствия подобных «методов воздействия» губительны для ребёнка физически и духовно: «Каков же результат выходит? Ребёнок хитрый, скрытный непременно покорится и обманет вас, и розга ваша не исправит, а только развратит его. Ребёнка слабого, трусливого и сердцем нежного – вы забьёте. Наконец, ребёнка доброго, простодушного, с сердцем прямым и открытым – вы сначала измучаете, а потом ожесточите и потеряете его сердце. Трудно, часто очень трудно детскому сердцу отрываться от тех, кого оно любит; но если оно уже оторвётся, то в нём зарождается страшный, неестественно ранний цинизм, ожесточение, и извращается чувство справедливости».

Излечить такие психологические травмы крайне сложно. Ранящие душу ребёнка воспоминания предстоит «непременно искоренить, непременно пересоздать, надо заглушить их иными, новыми, сильными и святыми впечатлениями».

Писатель призывает оградить детей от домашней тирании: «веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы, и не испугаемся, если будет изобличено и преследуемо даже злоупотребление родительской власти. <…> Святыня воистину святой семьи так крепка, что никогда не пошатнется от этого, а только станет ещё святее».

На расхожую реплику о том, что «государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье», Достоевский в очерке «Семья и наши святыни. Заключительное словцо об одной юной школе» (1876) справедливо замечал: «Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство».

Требовательное, взыскующее отношение к насущным проблемам «отцов и детей», семьи и общества объясняется истовой позицией Достоевского как христианского писателя, патриота и гражданина: «Я говорю от лица общества, государства, отечества. Вы отцы, они ваши дети, вы современная Россия, они будущая: что же будет с Россией, если русские отцы будут уклоняться от своего гражданского долга и станут искать уединения или, лучше сказать, отъединения, ленивого и цинического, от общества, народа своего и самых первейших к ним обязанностей».

Актуальность этих писательских раздумий не только не снизилась, но ещё более возросла в наши дни. Катастрофично современное состояние детской смертности, насилия, жестокого обращения с детьми, вредного растлевающего влияния на их умы и души. Сегодня так же необходимо признать, как признавал Достоевский: «Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь!». В очерке «Земля и дети» (1876) писатель в который раз настойчиво обращается ко всем тем, кому вверено попечение о подрастающем поколении: «Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки – ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего».

Не ограничиваясь средствами убеждения неумелых наставников, нерадивых попечителей, равнодушных чиновников, Достоевский обращается к молитве как последнему прибежищу, уповая на помощь Господнюю: чтобы «Бог очистил взгляд ваш и просветил вашу совесть. <…> О, если научитесь любить их <детей>, то, конечно, всего достигнете. Но ведь даже и любовь есть труд, даже и любви надобно учиться, верите ли вы тому?»

Раздумья о состоянии воспитания, педагогические советы, рекомендации, уроки и призывы писателя выливаются, наконец, в слова чистой молитвы – поистине всемирной – за родителей, детей, отечество, за всё человечество как детей единого Отца: «Итак, да поможет вам Бог в решении вашем исправить ваш неуспех. Ищите же любви и копите любовь в сердцах ваших. Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Любовью лишь купим сердца детей наших, а не одним лишь естественным правом над ними. <…> Вспомните тоже, что лишь для детей и для их золотых головок Спаситель наш обещал нам "сократить времена и сроки". Ради них сократится мучение перерождения человеческого общества в совершеннейшее. Да совершится же это совершенство и да закончатся, наконец, страдания и недоумения цивилизации нашей!»

Так писательское, педагогическое и родительское credo Достоевского можно определить как педагогику христианской любви.

«Нельзя воспитать того, кто нас не любит», – говорил Сократ. Прежде надо самим самоотверженно любить детей, – не устаёт повторять Достоевский.

Размышляя о христианской заповеди «возлюби ближнего твоего», скептик Иван в романе «Братья Карамазовы» утверждает, что любить можно только «дальнего», поскольку вблизи люди со своими грехами и пороками бывают слишком неприглядны. Однако же «деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом)». Достоевский свято убеждён, что детей нельзя не любить: «Да и самая природа из всех обязанностей наших наиболее помогает нам в обязанностях перед детьми, сделав так, что детей нельзя не любить. Да и как не любить их? Если уже перестанем детей любить, то кого же после того мы сможем полюбить и что станется тогда с нами самими?»

Современники Достоевского сохранили воспоминания о его отношении не только к собственным, но и к чужим детям. Их судьбы постоянно тревожили сознание и душу писателя. «Дети – странный народ. Они снятся и мерещатся», – признавался он в очерке о маленьком нищем-попрошайке «Мальчик с ручкой» (1876).

По воспоминаниям А.Ф. Кони, Достоевский «безгранично любил детей и старался своим словом и нередко делом ограждать их и от насилия, и от дурного примера».

Герой автобиографического очерка «Детские секреты» (1876) говорит, как он любил детей, «и именно маленьких крошек, "ещё в ангельском чине". <…> Всего более любил он гулять в аллеях, куда выносят или выводят детей. Он знакомился с ними, даже только с годовалыми, и достигал того, что многие из детей узнавали его, ждали его, усмехались ему, протягивали ему ручки». А.Г. Достоевская сделала к этому тексту следующее примечание: «Фёдор Михайлович чрезвычайно любил маленьких детей, и когда ему приходилось, уезжая в Эмс, жить без семьи, то он очень тосковал по них и всегда приголубливал чужих деток, играл с ними, покупал им игрушки. Обо всём этом Фёдор Михайлович упоминает и в своих письмах ко мне».

В «Братьях Карамазовых» выражена та же заветная мысль об особенной, «ещё в ангельском чине», природе ребёнка: «Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой». Всё это обращает к евангельской заповеди «Будьте как дети». Христос говорит ученикам: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3).

Христианско-воспитательное учение Достоевского получило многообразное воплощение в письмах, дневниках, заметках, публицистике; наиболее глубокую разработку – в художественном творчестве, во всех без исключения произведениях. Можно утверждать, что творчество писателя в целом – своего рода «религиозно-педагогическая поэма».

Так, в «Братьях Карамазовых» книга десятая четвёртой части «Мальчики» полностью посвящена детям и содержит важные открытия в области возрастной психологии и педагогики.

«Подросток» (1875) – в полной мере «роман воспитания». Главный герой – вступающий в жизнь юноша Аркадий Долгорукий – порабощён ложной идеей «стать Ротшильдом». Он считает, что «деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество». В черновиках к «Подростку» охарактеризована ситуация, на почве которой вырастают идеи преступной наживы: «Треснули основы общества под революцией реформ. Замутилось море. Исчезли и стерлись определения и границы добра и зла. <…> Нынче честно не проживёшь». В то же время, по убеждению писателя, «основные нравственные сокровища духа, в основной сущности по крайней мере, не зависят от экономической силы». Подросток постепенно освобождается от маниакальной цели обогащения, достигаемого любыми способами. В стремлении к праведной жизни происходит воскрешение помертвевшей души, «восстановление падшего человека». «Вся идея романа, – пояснял Достоевский, – это провести, что теперь беспорядок всеобщий, беспорядок везде и всюду, в обществе, в делах его, в руководящих идеях (которых по тому самому нет), в убеждениях (которых потому тоже нет), в разложении семейного начала. <…> Нравственных идей не имеется, вдруг ни одной не осталось, и, главное, <…> что как будто их никогда и не было».

Писатель исследовал проблему «случайного семейства» и пришёл к выводу, что «случайность современного русского семейства <…> состоит в утрате современными отцами всякой общей идеи в отношении к своим семействам, общей для всех отцов, связующей их самих между собою, в которую бы они сами верили и научили бы так верить детей своих, передали бы им эту веру в жизнь. <…> самое присутствие этой общей, связующей общество и семейство идеи – есть уже начало порядка, то есть нравственного порядка, конечно, подверженного изменению, прогрессу, поправке, положим так, – но порядка».

С утратой общей идеи и идеалов также изнутри подрывается лад современной семьи. Понятия: супружество, семья, отцовство, материнство, детство – духовно опустошаются, становясь лишь правовыми категориями и терминами. Отношения в семье зачастую строятся не на незыблемом «камне» духовно-нравственного фундамента, а на зыбучем «песке» формально-юридической связи сторон брачного контракта, гражданско-правового договора, наследственного права и т.п. Когда иссякает любовь и нет глубинной духовной опоры, скрепляющей домашний очаг, то неизбежно берёт верх холодно-юридический путь расчётов, эгоистических выгод. Семья становится ненадёжной, зыбкой, «случайным семейством» – по определению Достоевского.

«Больные» вопросы: «как и чем и кто виноват?»; как прекратить детские страдания; как «сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитё» – с особенной силой поставлены в последнем романе «великого пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Среди его основных идей – сокровенная мысль: достижение мировой гармонии «не стоит <…> слезинки хотя бы одного только <…> замученного ребёнка»…

В очерке «Колония малолетних преступников» (1876), созданном после посещения детской колонии, Достоевский пришёл к выводу о том, что именно «зверски равнодушное» отношение государства и общества к молодому поколению вытравляет в юных душах «всякие следы человечности и гражданственности». Писатель нашёл «недостаточными» имеющиеся в арсенале государственно-юридической системы «средства к переделке порочных душ в непорочные». Чтобы возродить искалеченные детские души, необходимо «войти в борьбу» с «ужас­ными впечатлениями», «мрачными картинами», «искоренить их и насадить новые» – «чистые, святые и прекрасные».

Итоги своим размышлениям писатель подвёл в романе «Братья Карамазовы». Свои чаяния Достоевский выразил устами «русского инока» старца Зосимы: «Если что и охраняет общество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другого человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. <…> если бы всё общество обратилось лишь в церковь, то <…> может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет, <…> сумела бы возвратить отлучённого, предупредить замышляющего и возродить падшего».

Но христианской церкви государством отводится «как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях». Путь православной России должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более».

…Писатель мужественно отстаивал христианские идеалы всеми силами своей души и своего творчества. На закате дней, обобщая всё, что было о нём написано критикой, сказано современниками, отвечая на упрёки в утопизме, Достоевский в записной книжке дал следующее самоопределение: «я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой»…

Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА

Статья приводится в сокращении

Цитируется по публикации газеты «Наша вера»
(Калужская митрополия)