Наталия Киеня: Олимпийская игра в ксенофобию
Спорт — явление невероятно древнее. Игры в мяч существовали еще у индейцев Центральной Америки: во втором тысячелетии до нашей эры здесь играли в тлачтли, игру, похожую на современный волейбол, причем играли на стадионах. В Древней Греции тоже любили спорт: бег, гимнастику, борьбу, метание диска, состязания на колесницах и многое другое. Выдающимся гимнастом, борцом и наездником был даже Платон, который, кстати, получил прозвище, заменившее ему имя, в том числе и из-за спортивных занятий: в переводе с древнегреческого platos означает «широкий», «широкоплечий».
В эпохи Средневековья и Возрождения физические упражнения не ценились: церковные идеалы и интеллектуальные ценности не позволяли признать их значимость, и всё же люди и тогда с удовольствием играли в подвижные игры и состязались в беге, скачках, стрельбе по мишеням и поднятии тяжестей.
С самых древних времен спорт был игрой, существовавшей ради отдыха, радости и веселья. Даже само это английское слово — сокращение от старофранцузского desport, что и переводится как «развлечение», «игра». Однако очень многое для спорта изменилось, когда он стал профессией, и на поле появились сложные правила, а на трибунах — публика.
Знаменитый нидерландский историк, культуролог и философ Йохан Хёйзинга в своей работе Homo ludens («Человек играющий») пишет: «Чтобы действительно играть, человек должен, пока он играет, вновь стать ребенком». Но это последнее, что мы можем сказать о спортсменах вроде Криштиану Роналду или Серены Уильямс. Они кто угодно: лидеры, бойцы, воины, но только не дети, они уже не играют в противостояние — они действительно противостоят.
Рассуждая о спорте в своей работе, Хёйзинга говорит о его «бесплодности» и о том, что у спорта нет связи с культурой. Однако нельзя забывать, что эта книга была написана в 1938 году, накануне Второй мировой войны, и с тех пор кое-что изменилось и в мире, и в спорте. Уже спустя семь лет, в 1945 году британский писатель Джордж Оруэлл в эссе «Спортивный дух» пишет об этом совсем иначе: «Серьезный спорт не имеет никакого отношения к честной игре. Он прочно связан со враждой, ревностью, хвастовством, пренебрежением всякими правилами и садистским удовольствием, которое испытывают при виде насилия: иными словами, это война, только без стрельбы. (...) На международном уровне спорт открыто воспроизводит военные действия. Но важно то, что так происходит не за счет поведения игроков, а за счет отношения зрителей — и за счет отношения наций, которые стоят за зрителями, доводят себя до белого каления из-за этих абсурдных состязаний и всерьез начинают верить, во всяком случае на короткое время, будто бег, прыжки и удары по мячу способны измерить достоинства народа».
Этот взгляд очень отличается от взгляда Хёйзинги. Он принадлежит уже к другому, послевоенному миру, в котором слово «национализм» стало грозным, а люди уяснили, каким жестоким и страшным может быть противостояние разных народов. Этот мир уже был рассечен на части идеологией и медленно сползал к жерлу холодной войны.
Кто будет в таких обстоятельствах играть ради игры, а не ради победы?
То, как мы воспринимаем спорт сегодня, связано с тем, в каком мире он был рожден. Только на уровне профессионалов: спортсменов, менеджеров, бизнесменов — это занятие и впрямь перестало быть игрой. Зрители все еще кричат от восторга на трибунах, облачаются в цвета любимых команд, как в костюмы, и погружаются в блестящую реальность состязания всей душой, забывая о своей постылой повседневности. За игрой они больше не персонал, не школьники, не клерки — они «Реал Мадрид», они «Ювентус», они «национальная сборная». Но в чем заключается суть их игры?
Безусловно, главный элемент любого спортивного соревнования, одиночного или командного, — это противостояние. И даже на уровне языка оно, кажется, весьма крепко связано с военным делом: не зря мы используем слова «турнир», «трофей» и «завоевать» в разговорах о легкой атлетике или слова «боец», «воины», «схватка», «битва» в разговорах о футболе. Какая битва? Это же мяч на траве!
Однако все дело в том, что это не просто мяч. Вокруг мяча, шайбы или шеста для прыжков в высоту разворачивается огромная многолюдная игра, в которую, благодаря средствам связи, можно играть откуда угодно. Кажется, на уровне эмоций и образов она апеллирует к какому-то сильному, древнему ощущению принадлежности, иногда даже к верности, почти вассальной, которой в современном мире нет места. Места нет, но нам все же хочется ассоциировать себя с чем-то помимо профессии и гражданства. Ведь человек, как и многие другие приматы, — социальное существо, которое живет в группе, соотносит себя с другими ее членами и отделяет от всех остальных.
Трудно отрицать, что противостояние в рамках культуры — военное и религиозное, культурное и социальное — часто бывает связано с боязнью чужаков, или ксенофобией. Сегодня специалисты склоняются к биологической теории ее происхождения, поскольку именно страх и агрессия по отношению к непохожим на тебя в животном мире препятствуют межвидовому скрещиванию. Наш вид — человек разумный — давно «кристаллизовался», и все же мы, сохранив этот биологический атавизм, за свою историю успели усвоить, что страх перед посторонними может оградить одну культуру от влияния другой: защитить язык, обычаи, земли и скот от чужих притязаний тогда, когда невозможно договориться и обогатить друг друга, вместо того чтобы уничтожать.
Все эти объяснения, конечно, не оправдывают ксенофобию — только позволяют понять, на чем она основана и почему мы к ней склонны. Если мы признаем, что в глубине души подчас безосновательно боимся чужих, нам сразу станет проще объяснить в том числе и тот удивительный восторг единения, который мы испытываем, когда выбранные нами же «наши» одерживают верх. Ведь это не национальные команды побеждают на континентальных и мировых чемпионатах, это «Португалия» оказывается сильнее «Франции», «Исландия» разбивает «Англию». Однако до тех пор, пока такое восприятие не превращается в ненависть, национализм и нацизм, оно не содержит в себе ничего дурного: поболев за «своих» исландцев, мы наутро спокойно общаемся с коллегой-англичанином, который, может быть, и футбол-то не смотрел.
Ведь это игра в ксенофобию, а не сама она: только симуляция, только подражание. Это игра в верность, когда мы видим своих «рыцарей» на поле, с их гербами и флагами, с их эмоциональным отношением к матчам и клубам. Разница между игрой и серьезностью заключается в том, что игрок понимает, когда пора остановиться. У любой игры ведь есть границы и правила: «до этой черты», «только вслепую», «пока я в спортбаре». И даже когда мы играем в разделение на своих и чужих, играем в то, что чужие никуда не годятся, а свои достойны победы, для нас все равно действует непреложная мораль межчеловеческого уважения и равенства. Это она не позволяет нам ударить соседа по трибуне пустой бутылкой. Она помогает не превратиться в злобную обезьяну, готовую на части разорвать существо из другой группы. Хотя, конечно, не всем любителям спорта удается этого избежать. Но это уже немного другая история.