ОБ ОДНОМ СТИХОТВОРЕНИИ ОЛЬГИ БЕРГГОЛЬЦ.
22 июня Дата не требует пояснений. Каждый год она напоминает о том, что забывать запрещено. Это не только о прошлом
Далёкие шестидесятые прошлого века. Битком забитый книжный магазин на Невском Книжная лавка писателей. Нет, никакого дефицита (если кто помнит советские времена), а у многих в руках продаваемый тут же очередной выпуск ежегодного Дня поэзии. В этот вечер ожидалась встреча с поэтами, среди которых была пережившая ленинградскую блокаду Ольга Берггольц. Многие пришли ради неё, и когда она стала читать стихи негромким глуховатым голосом (не помню, кажется, и микрофона-то не было), воцарилась глубокая почтительная тишина. Стихи о блокаде, о муках простых горожан, о непрекращающейся человеческой боли от большой беды, раздавившей многие судьбы. То, что навсегда остаётся с человеком, и от чего никуда не деться.
Не все знали тогда, что судьба самой поэтессы была сломлена ещё до войны. Воспитанная в лучших традициях дореволюционной интеллигенции, она восторженно приняла то, что стало называться Октябрьской революцией, верила в её официально провозглашённые идеалы. Окончила филфак Ленинградского университета, успешно работала журналистом в Казахстане. Охотно отправлялась в командировки, впитывая жизнь, надеялась, что видит в ней ростки будущего. Это была для неё настоящая жизнь с разными человеческими судьбами, а не её плакатно-пропагандистское подобие. Такое было типичным для эпохи: интеллигенция спешила быть необходимой народу. И не их вина, что их отторгали от плоти народной как чужеродный элемент, мешающий серо-бетонному монолиту фундаменту сталинского бюрократизма. Не то чтобы они не видели реальной жизни, просто тогда в сознании преобладали светлые тона. До поры, до времени.
В личной жизни Ольги Берггольц было непросто. Вначале брак с известным поэтом Борисом Корниловым казался удачным. Талант-самородок из самой что ни на есть народной глубинки, он был её сокурсником по литературной учёбе (а преподаватели-то какие: Тынянов, Шкловский, с лекциями приходили Маяковский, Багрицкий). Но не сложилось. Семья распалась ещё до того, как поэт был замучен в подвалах НКВД (не так, видите ли, восславил Кирова в поэме о нём). А его песню Не спи, вставай, кудрявая, страна встаёт со славою распевали все долгие годы советской власти (помню в журнале Крестьянка текст с указанием музыка Шостаковича, - и всё). У Ольги Берггольц была уже другая семья, но она должна была заплатить за прошлое. Полоса несчастий началась раньше: одна за другой умирают дочери, а теперь поэтесса попадает в чёрный список. Исключение из партии, изгнание из редакции газеты, отчуждение.. Но всё это было ещё в рамках репрессий щадящих. В 1938 году её уже арестовывают как участницу троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы. Выбивая признания, долго и методично избивают. Зная об её беременности, бьют сапогами по животу, целенаправленно убивая будущего ребёнка (запротоколировано).. Убили, честно выполнив свою работу под руководством того, кого называют сегодня эффективным менеджером.
Оказалось лишнее. Ольга Берггольц держалась стойко, признаний не подписывала и и вдруг чудо: освобождена. А ведь как было красиво подтасовано. Вообще-то террористическая группа раскрыта в Кирове, но она предоставила им конспиративную квартиру в Ленинграде, где и готовился заговор против тов. Ворошилова и тов. Жданова, светочей мирового масштаба. Не нашёл материалов, почему обвинение было снято. Известно, что страх остался: муж увозил её из Питера, когда в 1949 году там шли массовые аресты.
Как ни страшно это говорить, смысл жизни вернула ей леденящая мгла ленинградской блокады. Её голос звучащий рядом с метрономом городского радио стал волею судеб символом жизни и надежды. Наградой стало народное признание, давшее ей имя ленинградской Мадонны. Были стихи, написанные в этот период крови и боли. Были стихи об этом, написанные после войны, разве такая боль могла отпустить? Хотел рассказать только об одном. Фрагмент из небольшой поэмы Твой путь, который ударил больнее другого (хоть и этого другого достаточно). Перечитывал, запомнил, конечно, и осталось в памяти. Возвращается время от времени.
Вода, источник жизни. Где брали?
И на Литейном был один источник.
Трубу прорвав, подземная вода
однажды с воплем вырвалась из почвы
и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать,
наперерез пошел
по корке льда,
ожесточась пошел,
но не прорвался,
а, сбит волной,
свалился на ходу,
и вмерз в поток,
и так лежать остался
здесь,
на Литейном,
видный всем,
во льду.
А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.
Тому, кому пришлось когда-нибудь
ходить сюда, не говори: Забудь.
Я знаю все. Я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала
на улице, меж темными домами,
где человек, судьбы моей собрат,
как мамонт, павший сто веков назад,
лежал, затертый городскими льдами.
Человек, судьбы моей собратлежал, затёртый городскими льдами. Страшно за Человека в его прозрачной ледяной могиле, заживо погребённого озверевшим временем. Временем сотворённым озверевшими нелюдями с той же планеты Земля.
Страшно и сейчас, поскольку это не только о прошлом. Сбивает с ног каждого, ступившего наперекор потоку массового психоза, который перерождает массово и повсеместно в носорогов. Как в известной пьесе Ионеско. Так было во времена Французской революции конца 18-го века, которую в наших школьных учебниках называли Великой. На плаху шли поэты и учёные, которые выламывались из серо - однородной массы (пойдут неизбежно и сами палачи, но потом). Так было сразу после Октября, когда в Соловках ломали будущего академика Лихачёва, пытали и расстреляли священника и философа Флоренского. Ледяной мавзолей в вечной мерзлоте ГУЛАГа для сотен тысяч тех, кто был сбит волнами сталинского террора (перечитаем Шаламова). И вновь попытки направить в нужную для себя сторону всё замораживающий поток. У кольца начала нет, и нет конца.
А ведь знаменитое Никто не забыт. Ничто не забыто,- это ведь слова Ольги Берггольц. Выбиты в камне на мемориальном Пискарёвском кладбище жертв блокады. Но и это вырвали из её строк, затёрли в бесконечном пустословии брежневских времён.
Пусть так Но Слово поэта остаётся с теми, кто готов идти вперёд.