Новый год без «Иронии судьбы» — не Новый год!
Через пару часов по телевизору непременно начнется «Ирония судьбы, или С легким паром!» Эльдара Рязанова. Сегодня фильму исполняется 40 лет, о нем пишет Ольга Касьянова.
Наступает Новый год. Погодные условия буквально на самом излете, под тридцать первое, наконец, изменились: расчистилось небо, разошелся ноябрьский смог, мглистое ветреное «плюс пять», обнажающее остатки травы, грязь и черную землю, опустилось ниже нуля. Пошел мелкий град, всё скрылось под наледью, с глаз долой. Настроение до самого конца не то: и суета не суета, и мандарины — не мандарины.
В этом году мы впервые будем не просто пускать фоном самое проверенное, почти рефлекторное сопровождение новогоднего бдения: теперь это будет дань памяти, только теперь, сорок лет спустя, лукашинское путешествие в обрамлении всесоюзных святочных гуляний, отодвинется в прошлое. Я каждый год смотрю этот фильм с начала до конца — в основном, потому что это до сих пор смешно. Но еще потому, что это зрительное заклинание, возвращающее нас во времена катастрофической наивности и объединяющее нас друг с другом, когда ничто не в состоянии нас объединить. Даже если мандарины — не мандарины, а суета — не суета, пьяненькая музыка Таривердиева спасает дело. Иллюзия новогоднего муравейника, настоящей радости уже не очень бедствующего советского народа, встречающего спокойный 75-й, понемногу заражает.
Мама режет вареную морковь, не торопясь, без особого энтузиазма. Моя мама ненавидит Лукашина. Чудовищный тип, порождение беспомощной эпохи и безотцовщины, наглый и несимпатичный нахлебник, удобно устроившийся на материнских супах и предпочитающий критиковать Ипполитов, не в силах противостоять им на равных, по-мужски. «Каждый год страна сочувствует алкоголику в трусах!» — сокрушается мама, но включает эту «невыносимую волынку» в условленное время. Не могу с уверенностью сказать, что это сочувствие в смысле жалости или, боже упаси, симпатии. Его бедственное положение на полу в Ленинграде вызывает во мне не материнский инстинкт, а скорее примитивную радость узнавания самой себя, тоже такой себе растеряшки. Ну что поделаешь, если иногда самое точное определение твоего менталитета это косенькое утверждение объективной реальности: воооот мой пиджачок. Особенно под Новый год, когда можно хоть ненадолго забыть о всяком мраке, и городское пространство (которое только Рязанов и умел воспеть) кажется не таким уж агрессивным в этих фонариках.
Рязанов сделал то, что не удалось никому и ничему другому. Он остался тем, что нас роднит, когда рухнуло всё остальное — страна, идея, идеалы, все гранитные перекрытия, оказавшиеся искусственными и непрочными. Он распознал и закрепил единственный оригинальный — не учрежденный, а самозародившийся — советский ритуал, да так крепко, что он живет, когда нет уже ничего советского. И когда нет, увы, самого Рязанова.
Перечеркивание, разрушение старого, неудавшегося, бередящего усталую душу, и ожидание нового, чудесного, непременно лучшего — это нам подходит. Неутомимая вера в перемены, возрождение феникса из пепла первого января. Если не обманываться всей этой новогодней романтикой неба в алмазах, загадывания желаний, сжигания бумажек в советское игристое — то как вообще жить?
Две вещи помогли Рязанову прочитать в нас этот код: юмор и меланхолия. И долго говорили, что и то, и другое кануло безнаследно. И коды поменялись, мол, и шампанское. Но это совсем, совсем не так. Пока сыпется уже заново выстроенное, я вижу, что новогодняя надежда и новогодняя грусть в нас вцепились прежней хваткой. Это видно в фильме Виктора Шамирова «Со мною вот что происходит» — год 2012-й. Где и Москва такая же настоящая, ужасающая и любимая, и также смешно и больно. Это видно и в другом новогоднем городском тексте — «Стране ОЗ» Сигарева, где вроде бы балаган и злобная карнавализация, но из-под всего торчит тот же недотепа Куценко и та же жажда стать человеком наконец, а не скотом.
И, конечно, рязановский ромком с драками, пьянством и воскрешением есть у Жоры Крыжовникова. В его новом фильме «Самый лучший день» есть не только юмор и меланхолия, балаган и карнавализация (всего в избытке), но и такое же сочетание ясной правды и ясного же обмана. Как инфантил Лукашин едва ли построит с невротичкой Надей хоть что-то, похожее на новую жизнь, и Надя прекрасно понимает это, испытывая тяжелый взгляд его мудрой мамы, так и героиня Крыжовникова, вынужденная простить мента-алкоголика по законам сказки, смотрит на мать и свекровь, понимая, что ее сейчас этапируют в нелегкую женскую долю, навсегда и безвозвратно. То есть песни, пляски, богато украшенная бензозаправка — а первого января жизнь снова начнет рушиться. Но об этом думать нельзя, ни в коем случае. Иначе можно с ума сойти. Так что — горько!
Рязанов так дорог нам, потому что он умел быть умным и внимательным до определенной черты, но после — когда умом не поможешь, когда сталкиваешься с неисправимыми русскими (или общечеловеческими) противоречиями, — он умел предать свой ум с наблюдательностью и дать утешение. Ничего советского или антисоветского, совершенно перпендикулярная миссия — веселая, печальная, исполненная большой ответственности, как всё, что случается в рождественскую пору. Это умение и правде в глаза посмотреть, и не повеситься при этом — обладает сильнейшей сентиментальной властью и дает где-то между смехом катарсис, который каждый год лучше любых подарков под елкой.
Дорогой дедушка, спасибо тебе большое. Как же нам будет тебя не хватать.
Ольга Касьянова