Вячеслав ОГРЫЗКО. ЧТО ТАЯТ АРХИВЫ О СОЛЖЕНИЦЫНЕ. Где искать неизвестные документы

В наших архивах отложилось несколько тысяч уникальных документов, связанных с Александром Солженицыным. Правда, многие из них до сих пор исследователям неизвестны. Какие-то материалы о Солженицыне стали комплектоваться ещё при жизни писателя. Так, ещё в 1965 году художник передал некоторые документы в Центральный государственный архив литературы и искусства, который теперь носит другое название – РГАЛИ. Передача писателем материалов в это фондохранилище продолжалась четыре года. Впоследствии из этих документов сложился фонд 2511. Но сотрудники РГАЛИ, ссылаясь якобы на волю наследников классика, незаконно не подпускали исследователей даже к описям этого фонда вплоть до февраля 2018 года.

Из статей и выступлений, включённых в четвёртый параграф первого раздела, стоит отметить материал «Эпидемия автобиографий», который Солженицын в 1960 году предлагал для печати в том числе и редакции газеты «Литература и жизнь» (правда, газета ответила ему за подписью критика Ленины Ивановой отказом).

Другие разделы включают письма Солженицына и письма писателю (из которых стоит выделить письмо на пяти листах от 1938 года Бориса Лавренёва), материалы к биографии писателя (тут надо указать копию Определения Военной Коллегии Верховного Суда СССР об отмене постановления Особого совещания при НКВД СССР от 7 июля 1945 г. и реабилитации А.И. Солженицына, датированную шестым февраля 1957 года, и судоматериалы.

Осенью 1992 года все эти материалы были отражены в описи 1 фонда 2511. Вторая опись посвящена документам, которые в 80-е годы передала в архив первая жена Солженицына – Наталья Решетовская. Эта опись состоит из трёх разделов. Два раздела составляет переписка Солженицына. А в третьем разделе описаны материалы уже самой Решетовской.

Однако впоследствии Решетовская потребовала изъять свои материалы из фонда Солженицына. Она решила создать свой фонд, который в РГАЛИ теперь числится за номером 3207. Правда, воля Решетовской была выполнена не полностью. В фонд 3207 в 1997 году перешла лишь часть документов Решетовской.

Впрочем, исследователи должны иметь в виду, что огромное количество материалов о Солженицыне хранится в РГАЛИ в совсем других фондах, которые руководством архива то открываются, то закрываются для изучения. Скажем, часть фонда 631, в котором собралось за много лет множество уникальных документов, была рассекречена лишь в 2012 году, а потом долго под разными предлогами никому не выдавалась, а на другую часть этого фонда, наоборот, директор РГАЛИ Татьяна Горяева в ноябре 2017 года под надуманными предлогами наложила свою лапу, запретив её показывать нашим историкам.

Много ранее не известных документов о Солженицыне хранится сейчас и в других архивах, в частности, в ГАРФе, РГАНИ и РГАСПИ. Правда, архивисты и там выдают их весьма неохотно. Но всё утаить им уже не удаётся.

Я поделюсь с некоторыми своими разысканиями.

Что писал Солженицын в автобиографиях

Об Александре Солженицыне весь мир впервые услышал в ноябре 1962 года после публикации в журнале «Новый мир» повести «Один день Ивана Денисовича». Все сразу захотели узнать, кто автор этого шокирующего сочинения. Безусловно, многое могла бы прояснить автобиография литератора. Кстати, Солженицын вскоре, а именно 18 декабря 1962 года, подготовил такой материал, но предназначался он не широкой публике, а кадровикам из аппарата Союза писателей СССР.

«Я, – написал Солженицын 18 декабря 1962 года, – родился в 1918 г., в декабре, в г. Кисловодске в семье служащей (мать работала машинисткой-стенографисткой, отца я потерял ещё до своего рождения). Детство и юность провёл в г. Ростове-на-Дону, там окончил среднюю школу, а в 1941 г. – физико-математический факультет университета по специальности «математический анализ». Война прервала моё поступление в аспирантуру. Последние два предвоенные года я ещё учился, одновременно с учёбой в Ростовском университете, на заочном отделении филологического факультета Московского Института Истории, Философии, Литературы (МИФЛИ). И эта учёба также была прервана войной. В 1940 г. женился. Жена – Решетовская Наталия Алексеевна.

В 1941 г. призван в Советскую армию. Сперва – рядовой гужтранспортного батальона, затем – курсант 3-го Ленинградского училища. По его окончании [у Солженицына «окончанию». – В.О.] назначен командиром звуковой разведывательной инструментальной батареи и в этой должности непрерывно находился на передовой (Северо-Западный, Брянский, Центральный, 1-й Белорусский фронты) до февраля 1945 г. Награждён орденами «Отечественной войны II степени» и «Красная Звезда», а также медалями. В феврале 1945 г., уже когда армия наша находилась на территории Восточной Пруссии, я (к тому времени в звании капитана) арестован по необоснованному политическому обвинению. Приговорён Особым Совещанием НКВД заочно к 8 годам заключения без последующего лишения прав или высылки. Однако, в 1953 г., когда срок окончился, был без приговора направлен в ссылку «навечно» в Джамбульскую область КазССР, где работал преподавателем математики, физики и астрономии. В 1956 г. освобождён от ссылки со снятием судимости, переехал работать во Владимирскую область. В 1957 г. реабилитирован Военной Коллегией Верховного Суда с формулировкой «за отсутствием состава преступления» – и тогда переехал в Рязань, где с тех пор и работаю преподавателем физики и астрономии в школе № 2.

После XXII съезда партии предложил редакции «Нового мира» свою повесть «Один день Ивана Денисовича», к<ото>рая и напечатана № 11 за 1962 г.

В 1953–54 г. у меня развилась злокачественная опухоль (одна из разновидностей рака), едва не приведшая тогда к смерти. Опухоль дала метастазы, к<ото>рые удалось остановить рентгено- и химио-терапией, но они остались в организме. Нахожусь на постоянном учёте в онкологическом диспансере» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, лл. 17, 17 об.).

К автобиографии Солженицын приложил «Личный листок по учёту кадров», который был им собственноручно заполнен также 18 декабря 1962 года. Из этого листка стоит полностью привести ответ писателя на 13-й пункт о выполняемой работе с начала трудовой деятельности.

«XI–1927 – VI–1936 – учился в средней школе № 37, г. Ростов н/Д;

IX–1936 – VI–1941 – студент физмата Рост. Гос. Ун-та;

VII–1941 – Х–1941 – преподаватель математики в Ср. Шк., г. Морозовск, Рост. Обл.;

Х–1941 – II–1942 – рядовой 74 Отд. Гуж. Транс. Батальона, ст. Филоново;

III–1942 – XI–1942 – курсант 3-го Ленинград. Арт. Училища, г. Кострома;

XII–1942 – II–1945 – командир батареи в 794 ОАРАД, фронты Сев.-Зап., Центральный, 2-й Белорусский;

II–1945 – арестован по необоснованному политическому обвинению;

VIII, 1945 – VII–1946 – разнорабочий, плотник Мос УИТЛК МВД, Подмосковные лагеря;

VIII–1946 – V–1950 – научный работник – математик в номерных институтах МВД, МГБ;

VII–1950 – II–1953 – разнорабочий, каменщик, литейщик, трест Иртышуглестрой, Каз.ССР;

IV–1953 – VII–1956 – преподаватель математики, физики, астрономии в школе, Джамбульская область;

VII–1956 – VII–1957 – то же, Владимир. область;

VIII–1957 – то же, г. Рязань» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, л. 15 об.).

Ещё стоит отметить ответ на 12-й пункт о научных трудах и изобретениях. Солженицын указал следующий труд:

«Математические основы артикуляционных испытаний на русском языке» – 1948; закрытое издание, Москва» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, л. 15).

Однако, повторю, ни в Советском союзе, ни в Европе эти материалы распространения не получили. Читающая публика по-прежнему оставалась в неведении, как в прошлом складывалась судьба писателя и чем он занялся после новомирской публикации. Кое-что прояснил 25 января 1963 года в еженедельнике «Литературная Россия» Виктор Сухнев, подробно рассказавший о том, как он съездил к Солженицыну в Рязань. Но и эта публикация не закрывала тему. Европа хотела знать больше.

Одно из обращений европейцев потом дошло до Солженицына. Понимая, что в частном порядке ответить не удастся, писатель решил попросить содействия у влиятельной сотрудницы Иностранной комиссии Союза писателей СССР И. Огородниковой.

«Уважаемая Ирина Фёдоровна! – написал Солженицын 4 февраля 1966 года из Рязани Огородниковой. – Через Вашу Инокомиссию я получил предложение от «Midcentury Authors» прислать автобиографию и фото. По представленным ими образцам издание солидное, и я полагаю необходимым их предложение удовлетворить.

По Вашему любезному предложению, сделанному когда-то, я пересылаю эти материалы через Инокомиссию.

Всего наилучшего!

А. Солженицын»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 47, д. 25, л. 1).

Текст автобиографии состоял из трёх машинописных страничек, отпечатанных через полтора интервала. В нём, в частности, говорилось:

«СОЛЖЕНИЦЫН АЛЕКСАНДР (11 декабря 1918 – )

Я родился в г. Кисловодске на Северном Кавказе, но провёл там только самые ранние годы. С 1924 года мы с матерью постоянно жили в г. Ростове-на-Дону. Отец мой, до 1914 г. студент-филолог московского университета, а всю первую мировую войну – артиллерист на германском фронте, умер в июне 1918 г. за полгода до моего рождения. Мать моя, не пожившая с ним и года (они венчались на фронте в 1917 г.), никогда больше не выходила замуж, опасаясь возможной суровости ко мне отчима. (Когда я вырос и мог судить, я счёл эту жертву неоправданной: по-моему, суровость, встреченная в раннем возрасте, бывает для мальчика только полезна.) Мы жили с матерью вдвоём, деля хозяйственные заботы в те нелёгкие годы. Она работала машинисткой и стенографисткой, работала много, с годами всё чаще болела. У неё развился туберкулёз, и от него она умерла в 1944 году, когда я был на фронте.

Желание писать и неосознанное (никем не подсказанное) представление, что я должен почему-то стать писателем, возникло у меня очень рано – в 9–10-летнем возрасте, когда я не имел возможности даже понять: что же такое писатель и зачем он пишет. С тех пор во все юные годы я написал много чепухи в разных жанрах. Ещё я долго не мог знать, что такое языковая среда (language environment) и природное окружение (landscape surroundings). Только перед самой войной побывав в Средней России, я открыл для себя ту единственную полосу земли, где я могу стать не писателем вообще, а писателем русским.

В Ростове н/Д в 1936 году я окончил среднюю школу и дальше хотел получить литературное образование, но имевшийся в Ростове факультет меня не удовлетворял, а уехать в другой город и покинуть мать одну я не мог. Я поступил на физико-математический факультет ростовского университета, окончил его в 1941 году с отличием, даже со стипендией имени Сталина, появившейся за год перед тем. Однако, несмотря на лёгкость, с которой математика мне давалась, я ощущал, что занимаюсь делом, для себя не главным и не самым интересным. Впрочем, последующая жизнь показала, что математика безотказно выручала меня во все тяжёлые периоды жизни и, думаю, что без этой специальности мне не пришлось бы дожить до сегодняшнего дня, чтобы написать эту биографию. Кроме того я постоянно ощущаю отпечаток математического воспитания в своей нынешней литературной работе.

Порываясь всё же получить литературное образование, я в 1939 г., продолжая учиться в Ростове на математическом отделении, одновременно поступил на заочный курс московского Института Филисофии, Литературы и Истории, но до начала войны успел окончить там лишь три семестра. Оглядываясь теперь, я мало жалею, что не получил литературного образования, так как считаю его для писателя совсем не обязательным, а иногда и сбивающим (confounding). Другое дело, что сложная и очень уплотнённая моя дальнейшая жизнь, необходимость иметь достаточный для работы кругозор в области точных наук, очень ограничили мне возможности простого чтения. Запас прочитанного мной – это в основном то, что я успел в юности. Я довольно сносно знаю русскую литературу, а из мировой – только самые крупные имена прошлых веков. Западной литературы XX века и особенно современной я, за немногими исключениями, не знаю вовсе, просто не имел времени за ней следить.

Перед войной я пытался печататься, но безуспешно. Смешно вспомнить, но самым трудным мне тогда казалось – изыскать тему! Меня тянуло писать, но по скудости жизненного опыта я не знал – о чём.

В 1940 г. я женился на Наталье Решетовской, студентке-химичке того же ростовского университета (моей нынешней жене). Войну я начал рядовым, но в 1942 г., как математик, окончил ускоренный курс артиллерийского училища, получил офицерское звание, стал командиром батареи инструментальной разведки и весь 1943, 1944 и начало 1945 года был с нею постоянно на передовой (at the front line), прошёл путь от г. Орла до Германии.

В феврале 1945 г. в Восточной Пруссии, на фронте, я был арестован (за то, что в переписке с моим старым другом осуждал Сталина). Летом 1945 г. в Москве получил приговор – восемь лет лагерей. Срок я отбыл весь полностью. За эти годы был разнорабочим (workman), каменщиком, литейщиком, но половину срока работал по высшей математике, что и помогло мне сохраниться. В годы заключения я занимался изучением родного языка во всякое свободное время. В 1953 г., после окончания срока, я был сослан «навечно» в ссылку. Там я получил возможность преподавать математику, физику и астрономию в средней школе. Эта работа и стала для меня средством существования до 1963 года. В 1956 г. после XX съезда КПСС я был освобождён от ссылки, а в 1957 был признан недействительным мой приговор 1945 года, и я смог осуществить своё давнее стремление – переехать в Среднюю Россию.

Все последующие годы я, одновременно с работой учителя, писал – прозу и пьесы, но до 1961 года не предпринимал никаких попыток печататься. Первое такое обращение в «Новый мир» с повестью «Один день день Ивана Денисовича» имело успех.

Я испытываю тягу к большим прозаическим формам, способным отобразить исторические движения или периоды жизни общества, поэтому – к достаточно сложной композиции, обилию действующих лиц и отсутствию главного среди них: главен тот, о ком идёт речь в данную минуту. Я не только не разделяю мнения, что время таких крупных прозаических форм прошло, но думаю, что их время только наступает.

Напечатанных работ у меня мало: это повесть «Один день Ивана Денисовича» и несколько рассказов: «Матрёнин двор», «Случай на станции Кречетовка» и др.

ABOUT

1. «Вопросы культуры речи» (Акад. Наук СССР) – 1965 – № 6.

2. «Подъём» (Воронеж) – 1963 – № 5.

3. «Звезда» – 1963 – № 3.

4. «Новый мир» – 1964 – № 1.

5. «Литературная газета» 3 августа 1963 г. (К. Чуковский) и много других.

Солженицын.

4/1–66 г.»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 47, д. 25, лл. 2, 2 об, 3).

Огородникова передала это обращение председателю Иностранной комиссии поэту Алексею Суркову. После консультаций с компетентными органами Сурков дал согласие на пересылку написанных Солженицыным материалов на Запад. Правда, он через своих помощников попросил это сделать не Огородникову, а другую сотрудницу – Л.А. Зонину, которая много лет пользовалась расположением Сартра, но главное – всегда работала под контролем КГБ. На одном из экземпляров автобиографии писателя сохранился штамп то ли таможни, то ли цензора: «Разрешается к вывозу 2 стр. с исправлениями». Кто-то не захотел, чтобы за границей знали, что свой срок Солженицын закончил на Иртыше, а оттуда был сослан в ссылку «близ озера Балхаш».

Неизвестные отклики на «Один день…»

Вернусь к повести «Один день Ивана Денисовича». Её публикация в ноябрьской книжке «Нового мира» за 1962 год вызвала шквал откликов. Я приведу только один, принадлежащий перу Корнелия Зелинского.

Дело в том, что в литературных кругах Зелинский имел репутацию приспособленца и стукача. Последний позорный поступок он совершил в 1958 году, публично выступив с осуждением романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», из-за чего с ним потом разорвал все отношения его старый приятель Всеволод Иванов. Многие писатели отказывались при встрече подавать этому критику руку.

Но вот этот Зелинский, которому, как говорили, негде было ставить пробу, 1 февраля 1963 года направил Солженицыну даже не отклик, а целую исповедь, которая теперь хранится в РГАЛИ в личном фонде критика (впервые эта исповедь была опубликована в 2017 году в книге В.Огрызко «Создатели литературных репутаций»).

«Приход нового таланта всегда поражает, – написал он Солженицыну 1 февраля 1963 года. – Это как всадник, появившийся в толпе пехотинцев. Талант рождает двойственное чувство. Он не демократичен. Он сразу ставит обладателя над сонмом других людей. В то же время приход нового таланта – это исполнение надежд. Это словно рождение сына в семье, глядящей на него и думающей: вот он выполнит в жизни то, что не удалось сделать нам, предыдущим поколениям.

Я не собираюсь петь Вам дифирамбы, да они и не нужны Вам. Скажу только, что читал Ваши произведения с давно не испытанным чувством редкого эстетического наслаждения, радовался тонкости наблюдений, языку, необыкновенной правдивости. Писатель познаётся не только по той главной думе, с которой он приходит в литературу, но и по его отношению к языку. По этой пробе Вы писатель. У Вас стихийное чувство языка, любовь к разнообразию речевых оборотов, к языковым краскам.

Но не это одно повернуло моё сердце к Вам. Не оболочка таланта, но его нравственное существо. Давно мы отвыкли от такой жестокой и неотразимой правды, которую Вы сумели передать в своих произведениях и найти для неё свою художественную форму.

Но и за этой правдой изображения нашей действительности трогает меня другое, ещё более значительное, это правда нравственного сознания, чистота совести художника перед самим собою, перед искусством, перед людьми.

Все эти свойства Вашего таланта раскрываются на решении одного коренного вопроса или темы. Ваша тема – это Человек и Государство. Главная сила Ваша, как художника, в умении сообщить мне, читателю, свою неотразимую, честную любовь к человеку, умение заставить читателя почувствовать, что в этом совестливом человеческом отношении к человеку и содержится вся правда нашего государства. Без такой правды ничего хорошего не получится ни в селе, ни на станции, ни на новой земле нашей.

Государство (а оно всегда есть не только орган воспитания, но и орган насилия), через его представителей, в просторечии называемых «начальством», да и сама управленческая система выглядят в Ваших произведениях в малопривлекательном виде (хотя советское государство и имеет свои огромные плюсы). Я не говорю о повести «Один день Ивана Денисовича». В её успехе есть большая власть политической сенсации, поскольку в советской печати впервые обнажены оказались с такой степенью правдивости быт и порядки существования в лагерях. Но все эти уродства государственного насилия, расцветшие при «культе», до боли поражают нас своей бессмысленностью рядом со сценами естественной любви людей к труду, их стремлением сохранить свою жизнь, своё человеческое достоинство. Громко здесь кричит человеческий протест. Рельефно вырисовывается здесь человеческая рука, поднятая навстречу чудовищному поезду насилия, готовому раздавить всё и вся. Громко здесь звучит голос: «Остановитесь, что вы делаете! Ведь вы не только людей, вы саму идею коммунизма губите».

В картинах лагерной жизни Ваша писательская тема, Ваша защита живого человека, как основы государства, дана концентрированно и очень сильно, особенно в своей неожиданности, подчёркнутой к тому же жёстким своим лексиконом. Но вся эта жизнь «зэков», это всё жизнь только за колючей проволокой, под конвоем государственного осуждения.

Признаюсь, мне показались необычайней и значительней оба Ваши рассказа. В них поле наблюдения шире, выводы напрашиваются более далеко идущие и сама тема Ваша, сам крик Ваш, который идёт к читателю меж строк «Оглянитесь, люди!», – всё это заставляет задуматься и над тем, какой же должна быть наша литература социалистического реализма, в чём заключаться партийность нашей советской литературы?

Нас всегда учили, что литература есть как бы продолжение образными средствами пропаганды, построенной на восхвалении и утверждении героических начал, героических подвигов народа. Государство говорило: делай так. Но жизнь часто переиначивала по-своему. Литература шла только за государством, понимая его волю как программу. Маяковский, которого я довольно близко знал в свои молодые годы, говорил, что он готов поставить перо своё в услужение – заметьте «в услужение» – подчёркивал поэт. В этом героическом пафосе было нечто сродни жару солдата, когда он, поднявшись из окопа во весь рост, идёт в атаку. Солдат в этом своём состоянии не оглядывается, он перешагивает через трупы своих и чужих. Впереди он видит победу и только победу. Правда, Маяковскому была присуща и другая сторона таланта – созидателя. Он знал вкус горечи, сатиры, ненависти к старому, ко всему, что застит глаза, мешает идти. С течением времени, в годы «культа», эта последняя сторона у нас, можно сказать, выдохлась. На передний план вышли только «кавалеры» Золотой Звезды «в начищенных до блеска сапогах».

Вы ныне предъявили читателю совсем другой тип литературы. Вы наводите на жизнь не окуляры государственных планов, добавлю, действительно прекрасных замыслов и планов, а сердце своё человеческое. И оно делает нам видимым, как огромная лупа, биение других человеческих сердец, да и всей жизни в её повседневном течении. Вы её показываете такой, какой она складывается в действительности»

(РГАЛИ, ф. 1604, оп. 1, д. 382, лл. 1, 1 об.).

Сомнения помощника Хрущёва

После появления в «Новом мире» повести «Один день» Солженицын попытался развить успех и пробить в печать и некоторые другие свои вещи. В частности, он стал налаживать контакты с театром «Соверменник». У него появилась надежда уговорить Олега Ефремова поставить его пьесу «Олень и шалашовка».

Правда, эта идея очень не понравилась Твардовскому. Поэт полагал, что пьеса слаба, может лишь скомпрометировать автора и дать повод недругам писателя заявить, что «Один день…» был всего лишь случайностью, а более ничего серьёзного ждать от «новомирского» автора не стоит.

Однако Солженицын повёл свою игру. Он решил в обход Твардовского укрепить контакты с ближайшим окружением Хрущёва и заручиться поддержкой помощника советского лидера по культуре Владимира Лебедева. Но Лебедев занял весьма осторожную позицию. 22 марта 1963 года Лебедев доложил Хрущёву:

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее:

– Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с вами и помня беседу на Воробьёвых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу, как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Ещё девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключённые противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать её театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях и я дал её для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н. Ефремову – главному режиссёру театра.

– Теперь меня мучают сомнения, – заявил далее А.И. Солженицын, – учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем Хрущёвым в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами – стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.

А.И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его пьесу.

– Я хочу ещё раз проверить себя: прав ли я или прав Александр Трифонович Твардовский, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что А.Т. Твардовский, то эту пьесу я немедленно забираю из театра «Современник» и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чём-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущёв.

Получив пьесу, я поинтересовался у главного режиссёра театра-студии «Современник» Олега Николаевича Ефремова, с которым я знаком, – правда ли, что они собираются ставить эту пьесу? О.Н. Ефремов сообщил мне, что эту пьесу они пока ставить не собираются, хотя пьеса для их театра, по его мнению, им подходит. С пьесой знаком лишь небольшой круг работников театра и текст её имеется лишь у него, как у главного режиссёра.

Видимо, от кого-то из работников театра-студии «Современник» и узнал корреспондент агентства «Франс Пресс» Мазанкин о том, что в этом театре будто бы готовится к постановке пьеса А.Солженицына «Уголовники». Однако в своём сообщении от 21 марта он извратил не только название пьесы, но и придумал всё остальное, так как никаких репетиций в театре не было и никаких декораций, оформлений не готовилось. О.Н. Ефремов сказал, что было лишь авторское чтение этой пьесы, когда А.И. Солженицын прочитал группе актёров театра свою пьесу «Олень и шалашовка». Причём, как уверяет тов. Ефремов, все актёры, присутствовавшие на чтении, были предупреждены о том, чтобы они ничего не говорили об этой пьесе, так как вопрос о её постановке не решён ни автором, ни руководством театра.

Прочитав пьесу «Олень и шалашовка», я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению эта пьеса в её теперешнем виде для постановки в театре не подходит. Серьёзного успеха она не принесёт ни автору, ни театру. Пьеса, по-моему, является именно таким материалом, на который, как сказал в своей недавней речи перед творческой интеллигенцией Никита Сергеевич Хрущёв, в театр тучами полетят «огромные, жирные мухи». Этими «мухами» будут корреспонденты зарубежных газет и телеграфных агентств, всевозможные обыватели.

То же самое я высказал и в беседе с главным режиссёром театра-студии «Современник» О.Н. Ефремовым.

И автор пьесы А.И. Солженицын и режиссёр театра-студии О.Н. Ефремов согласились с этими доводами и сказали, что они не будут готовить пьесу к постановке.

Писатель А.И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.

В. Лебедев

22 марта 1963 года»

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 194, лл. 104–107).

В ожидании Ленинской премии

В конце 1963 года повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была выдвинута на соискание Ленинской премии. Роль главного толкача взял на себя первый публикатор повести Александр Твардовский.

«Одна из главных моих забот на ближайшее время, – сообщил поэт 3 декабря 1963 года из Барвихи литературоведу Адриану Македонову, – протолкнуть «Ив. Денисыча» на премию. Мы, редакция, его выдвинули, ещё выдвинул его, как это ни жалостно, ЦГЛИ, – сколько тут возможностей для острот насчёт архивного предназначения этой вещи. Врагов у этой кандидатуры, оказывается, больше всего в литературном кругу. Московская организация (если считать, что такая есть у нас) решительно отклонила предложение секции прозы о выдвижении Солженицына, предпочтя ему Галину Серебрякову, отклонённую Комитетом в прошлом году. Отличились также интеллигентные люди, как Ник. Чуковский, С.Антонов – стыдобища! Первым нашим ходом в этом направлении будет статья Маршака в первой книжке (она тебе не перебегает дорогу, – это оперативный опус спец. назначения). Статья очень хороша, глубоко существенна, но, м.б. мало политична. Трудно представить, как дела пойдут при нынешнем, своеобразно обновлённом составе Комитета (обновлён он, гл. обр., по линии представительства от республик). Как видишь, с этим делом не так всё просто: вещь опубликована «с ведома и одобрения», прошла за год невероятный путь по стране и за рубежом, уже трудно представить себе сегодняшнюю литературу без этой вещи, а вот поди ж ты! Вот как всё далеко зашло. Самые завзятые культовики, действуя в условиях антикультизма, беззастенчиво используют эти условия в своих «культовых» целях. Что, мол, Н.С. нам ведь не навязывает своих оценок, он отметил важность (политическую) темы, но мы же знаем, что эта вещь слабая, нехудожественная, бескрылая (уже не говорят – клеветническая). Это я почти в точности цитирую слова тов. Тевекеляна со слов людей, слышавших его на московской организации» (оригинал письма хранится в личном архиве В.Огрызко).

Как видно из письма Македонову, Твардовский не без основания опасался сопротивления влиятельных охранителей и ортодоксов из партаппарата. Желая укрепить позиции Солженицына, он попросил включиться в кампанию по поддержке «Одного дня…» некоторых крупных художников. Откликаясь на пожелания главного редактора «Нового мира», свои письма в Комитет по Ленинским премиям направили, в частности, Корней Чуковский и Илья Эренбург. Копии этих обращений, направленные в Союз писателей, потом отложились в фонде Московской писательской организации, хранящемся ныне в РГАЛИ.

Корней Чуковский заявил в своём письме:

«Присоединяю свой голос к тем голосам, которые выражают восхищение повестью А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я состою литературным критиком 63 года, так чт