10-ЛЕТНЯЯ ВОЙНА ЗА ДУНАЕМ. ПОЛЬСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Хорошо, — пообещал Румянцев, — с этого дня буду лежать. Но он и в самом деле покорился постельному режиму.  В течение трех дней он не вставал почти совсем, послушно выпивал все пилюли, какие ему выписывал доктор. Вообще исчезла нужда куда-то ходить. Не было дел. Только на четвертый день, когда Румянцеву стало легче, доктор разрешил ему работать, но с условием, чтобы тот никуда не выезжал и оставался в тепле. Противоречий нет. Но вот прискакал Эссен с известием о начатом наступлении противника на Бухарест и с таким встревоженным видом, будто до того все, что происходило, не шло ни в какое сравнение.

Румянцев спокойно спросил, что собой представляет противник? Погубить русских? Уничтожить корпус Эссена? Пустить неприятеля к Бухаресту или дать ему бой?

Что там, у них 37 тысяч? Что это за армия? Турки вряд ли решатся атаковать, но только если примут во внимание превосходство нашей артиллерии, равенство в пехоте и, наконец, выгодность наших позиций. Это наводит на некоторые мысли. И Румянцев решил атаковать самим. Он потребовал бумагу и карандаш, начертил схему расположения Бухареста и деревни Попешти, указал место укрепленных русских позиций и турецкого лагеря и прямоугольниками и стрелками дал понять, где и какие устроить части и в каком направлении атаковать. Три прямоугольничка он нарисовал с фронтальной стороны, четвертый поместил в тылу неприятельского лагеря. Он сказал, что в расположении Эссена 3 каре.

Ничего заумного. Хотя многие бы товарищи обратили внимание на четвертый прямоугольник в тылу турецкого лагеря. Скажем генерал-майору Текелли, чтобы поддержал своим корпусом. Румянцев обратился к Алексею Алексеевичу Ступишину, чтобы тот поставил в известие о сем господина Текелли. Но и Эссену неплохо бы встретиться с генералом, чтобы совместно обсудить намеченную позицию. Хоть и были свободные дни, тот все равно находился в лагере. Это было хорошо: совет его сиятельства легко будет выполнить. И атаковать лагерь. Но Румянцев продолжал говорить. На радость Эссена. Что касается корпуса Боура, то ему будет приказано взять движение на Журжу с расчетом выйти неприятелю в тыл? А что, в сражении он, конечно, не поучаствует, но может принести другую пользу: вызвать в рядах противника своим появлением панику. Ну вот, неужели снова становится хуже самочувствие?

Ну да. Ему тяжело сохранять рабочее состояние даже здесь, в теплом помещении. Ничего, я выпью воды, передохну немного и продолжу. Противника нужно преследовать и держаться разрыва для того, чтобы на его плечах ворваться в Журжу, где он, скорее всего, будет искать спасения. И еще ни в коем случае нельзя пересекать австрийскую границу, чтобы там даже не подумали о принятии каких-либо непредвиденных решений. Так пусть генералу сопутствует удача. Главное пожелание Румянцев сделал, уже направляясь к койке.  (К нему уже в «полной готовности к бою» подобралась болезнь, и оставалось лишь думать об одном: «Буду ждать записки Эссена, а пока пусть Ступишин выводить его прочь!»)

Румянцев слег в постель не из-за простой слабости.

Катастрофическое пробуждение лихорадки дало о себе знать. Румянцев жаловался на жар. Если уж к вечеру начался бред, – плохо дело. Значит, не отходить от его койки доктору и Ступишину всю ночь. Доктор думал, а потом сказал, что все это от душевного перенапряжения. Помните, насколько все болезненно переживал фельдмаршал? «Народ дорог…» Впрочем, Ступишин и сам все это понимал. Ему показалось, что для графа было важнее наставить Эссена, чем сохранить свое здоровье.

Выводом для доктора стало пустить утром кровь, что подействовало: больному сразу стало немного легче. Голос у Румянцева еще не окреп, а он уже желал знать все до последнего маневра, испрашивал новостей от Ступишина. Тот мог ограничиться одним только отрицательным ответом. Такого ответа не поколебало и сообщение о вчерашнем выступлении генерала Текелли. «Революция идет!» — кивнул головой адъютант.

Доктор приготовил лекарство и подошел с тем снадобьем к больному.

Номенклатура требовала от его сиятельства выпить ложечку и постараться заснуть. Румянцев выслушал уверения: через-день два будет уже на ногах.

Румянцев принял лекарство, и вторые люди оставили его одного. Они прождали еще один день. Ступишин находился в беспокойстве, так как было уже пора явиться курьерам от командиров корпусов, а их еще не было: Шеварнадзе, лучший курьер, никогда не опаздывал и даже приезжал всегда раньше времени…

Румянцев дождался генерала Эссена даже со свитой.

Великолепный вид, довольное лицо. И полный порядок во всем. Ступишин выскочил во двор, и когда Эссен слез с лошади, «выжал дух» в крепких объятиях.

Манной стал долгожданный виват. Это Эссен кричал о победе, стараясь освободиться из объятий.

А в ответ генералу сыпалась благодарность. Трупы пусть молчат, а им всем надо радоваться, во главе с фельдмаршалом.

Румянцев, уже догадавшийся, что рухнула завеса тайны, встретил генералов сидя на койке.

«Белее доброго» был он, выслушав рапорт генерала Эссена.  И хозяин попросил рассказать все (только более подробно) еще раз и не солдатским языком. Спасибо Эссену за умение составлять интересный рассказ! Он атаковал неприятеля с фронта (как и было согласовано) силами своих трех каре. Эссен отбил на левом фланге конницу турок, который планировалось обойти и прорваться к Бухаресту. Пусть знают, что легким сражение не получится.

Турки набрасывались на центр, еще раз на фланги, но каждый раз наши батареи картечным огнем заставляли их отходить.

Наконец наступил момент, когда неукротимый противник выдохся и отошел к своим позициям.

Тогда в штыки пошли гренадеры.

Они ворвались в неприятельский ретраншемент и быстро овладели им.

Перед этим самым моментом тыл турецкого стана не на шутку всполошился: что еще за корпус появился на горизонте?

Паника КПСС поднялась среди турок. Они бросили даже все находящиеся в лагере пушки и побежали в сторону Журжи. Обычными преследователями наши войска становиться не захотели и стали еще и владельцами крепости. А как только турецкий сераскир узнал о приближении к Журже корпуса Боура, то сразу спешно с остатками своих войск оставил последние попытки защитить крепость и ретировался из нее, оставив на более боя до двух тысяч своих воинов, а также всю артиллерию. И Румянцев похвалил действия корпуса Эссена. Но тех же добрых известий ждали и от других командиров.

Сначала он ощутил радость от победы под Бухарестом, а затем и прилив сил, так что даже захотелось встать и приказать подать мундир. Не только лежать, но и сидеть он больше не мог.

В скором времени прибыли курьеры от Якубовича и Милорадовича. И опять же с хорошими вестями.  Отряд Якубовича, перебравшись на тот берег Дуная, разогнал в Гирсове двухтысячный гарнизон, после чего возвратился в свою сторону, доставив 70 неприятельских пушек и несколько судов, захваченных у пристани. Партия генерала Милорадовича была беднее, зато ему удалось разбить 7-тысячный турецкий отряд.

А вот Вейсман пока не давал о себе знать. Пищу для совещания от него получили 2 дня спустя. И сплошь там атакуемые противники и триумфальные победы «русских богатырей» на полях сражений. Взяв с собой 8 батальонов пехоты, 5 эскадронов гусар и 300 казаков, он переплыл Дунай и неожиданным ударом овладел Тульчей, а затем подумал о Бабадаге, где стоял визирь с 25-тысячным войском. В неприятельском войске пронесся слух, что сам Румянцев с главными силами подходит к городу.

А турецкие солдаты, не желая встречаться с главной русской армией самого Румянц-паши, объятые страхом, бросились бежать из Бабадага. Напрасно паши грозили им казнью за измену родине – их не слушали. Армия в 8 тысяч человек все же сохранилась в лагере: 15 минут защиты от войска Вейсмана вполне можно внести в их зачет. Какое-то оцепенение овладело турками после быстрой и решительной атаки, отступившими, так и не приняв рукопашного боя. Вместе с ними ускакал и сам визирь с пашами.

Заняв Бабадаг, Вейсман разрушил здесь все укрепления, собрал богатые трофеи и отправился на выход в Исакчу, стоявший на правом берегу Дуная. На тот момент в Исакче уже знали о поражении визирской армии. Последний и решительный бой защитники города решили не принимать. Вейсман сразу вернулся в Измаил, доставив с собой 170 трофейных пушек и множество другого оружия.

В полном осуществлении своего плана Румянцев мог не сомневаться. Чтобы подвести под кампанией 1771 года эффектную черту. Левый берег Дуная везде был очищен от турок. Никто уже не вспоминал о фирмане визиря о возвращении в лоно Оттоманской империи Молдавии и Валахии, а также крепостей, якобы по недоразумению попавшим к русским. Циники злорадствовали: а с чего это вдруг вести, пришедшие от командующего второй армией князя Василия Долгорукова, сменившего на этом посту графа Петра Панина, называют добрыми, если задачу покорения Крыма так и не выполнили? Ни про наступление на Крым, начавшееся летом, ни про успехи, ни про героизм русских солдат и пролитую ими кровь никто из них не хотел вспоминать. Победы Румянцева достигли и ушей татар (и остальных), не оказавших почти никакого сопротивления.  Один за другим слагали с себя должность владетелей паши Кафы (в наше время Феодосии), Арабата, Керчи, Еникале.

Что делать хану? Все рухнуло, когда русские войска вошли в Крым, что заставило его собрать все свое войско в Бабадаге и спешно на судах отправиться спасать полуостров. Но хану не повезло и на этот раз: он был разбит в первом же сражении. Ну хоть живой. Сопровождавшие его мурзы верили в него, а теперь что им остается кроме того, как разъехаться со своими отрядами? Руки обрублены.

С Бахчисараем тоже вот не повезло.

Не сегодня, так завтра здесь должны были оказаться войска Долгорукова. Доведенный до крайности, не думая более ни о чем, кроме личного спасения, Селим-Гирей, взяв с собой несколько приближенных, отправился на гору Карадаг, куда вскоре потянулись и многие из его окружения со своими семействами.

Румянцев победил без вопросов. Выждав удобный момент, передав оборону горы, хан добрался до берега и отправился в Константинополь.    

Несколько забегая вперед, скажем, что султану было все равно, Румянцев ли отобрал Крым или кто-то другой, но простить этого он не мог. Товарищи Гирея были сосланы в ссылку, где вскоре скончались при весьма сомнительных обстоятельствах.

— Я думаю, партии наши и не так уж плохи, чтобы впадать в уныние. Как турки присмирели? «Надо заканчивать войну». Главное, ваше сиятельство, подойти к переговорам обдуманно. Сейчас же зови Каспарова, будем думать:Сальдерн уже напомнил его величеству о предупреждении моей государыни, что пора определиться к одной позиции. Ну а его нерешительность истолковывается противниками как слабость. В этих словах русского посланника королю Станиславу имеется отсылка и к заключению мира. Они указывают также о недовольстве его королем, что даже и не скрывает. Так почему после разгрома Огинского король не использует реальный шанс возвысить власть и довести поражение конфедератов до логического конца?

- Король совершенно дал понять, что не собирается пользоваться благоприятной обстановкой: "Нужно сначала провести обстоятельную беседу с польскими магнатами; русские "верха" не отвергать, ибо я не враг им. Приступить за сим ко всем способам примирения с конфедератами, являющимися единственной силой не только укрепить мою власть, но и вообще "ваяющую" будущность моей короны..."

- Все используют конфедераты. Особенно раздражают их наскоки в казармы коронных войск с "прокламациями". Но как ни странно, власти такие действия не только не пресекают, но они немедленно освобождают подстрекателей, если они арестовываются военачальниками. Однажды группа конфедератов появилась у короля в имении, и русские войска захватили их в момент разорения. Что толку?

Просто у короля не находилось смелости отказывать придворным дамам. Возможно, проявляя милосердие к преступникам, он желал смягчить ненависть к себе конфедератов, хотя и признавал сам:

— Сколько загадок?

— Я могу привести вам 60 примеров неудачных попыток превратить врагов с помощью великодушия  в своих друзей, — говорил Сальдерн.

— В самом деле? Спокойно!

— Конфедераты в Эпиереше решили, что никакая проблема не может быть решима королем.

— Что мне еще сделать в доказательство своей благодарности вашей работы в заботах о моей стране?

— Но право же, король, у вас есть склонность преувеличивать опасность со стороны конфедератов.

— Хорошо, — отмахнулся король, — если их отряды разбиты, то они действительно не смогут мне угрожать. Увы.

А конфедераты и не собирались «зарывать топор». Как пример появились сведении об их намерении захватить его величество и предать суду. Все оживились от этой новости. Это было более чем интересно , особенно самому королю. Впрочем, они не верили, что эти сведения были достоверными.

Годами противники короля пускали «утки» о заговоре, пытаясь всего лишь взять его на испуг. Но возможно сегодня граф счел особенно необходимым предупредить короля об этом.

Из окна места встречи струился яркий свет. Понятовский не обладал избытком времени. Он хотел навестить своего больного дядю, князя Чарторыйского, да и нет больше нужды продолжать разговор.

Граф надеялся, что переход от призвания народа к «свержению тирана», виновного во всех «наших бедах и всеобщем застое» «к осуществлению планов свержения вашего величества не осуществится, и все действительно делается «для испуга».

Дикая новость на самом деле требовала как минимум внимания. Но Сальдерн понял, что в это время заостряться на ней не стоит, и стал откланиваться. Даже адъютанта короля попросил, чтобы его проводил. Позабыв про русские дела, король приказал вызвать карету, намереваясь сдержать свое обещание навестить дядю. Вспомнил случаем и про усиленных своих охранников, но они сейчас наверняка заняты вином и «костями» и не станут с особым рвением выполнять свои обязанности. Незачем их тревожить и вызывать. Слава богу, их еще никто не заставил проявить свою доблесть. Им будет гораздо лучше в своих утлых казармах или в прокуренных кабаках, чем на тихой улице у фасада роскошного дворца князя Чарторыйского. По образцу старинного замка, способного выдержать длительную осаду тот замок был сложен из добротного кирпича, с дверями, окованными железом. Визиты короля как будто сообщались в этот замок-дворец, и едва карета подъезжала к нему, тут же распахивались железные двери, и слуги бежали навстречу «самому дорогому гостю». И как будто в ожидании денег высыпали люди и становились вдоль дорожки от кареты до самых дверей в почтительном полусогнутом состоянии. Но королю были нужны не они, а княжеская спальня. В холле он спросил о состоянии князя. Камердинер, перекрестив колонны, ответил, что его сиятельству лучше. И открыл дверь в комнату, где зарывшись в американские подушки полулежал «несчастный больной» в ожидании гостя. Комната освещалась множеством свечей, и король с удовлетворением отметил, что князь пошел на поправку, так как еще при последней встрече его кожа была куда бледнее, а глаза неподвижнее…

Пока была жива сестра, князь являлся для короля самым близким человеком. Он никогда не почитал Россию, а с тех пор, когда она навязала Польше закон о диссидентах, эта страна стала для него объектом самой лютой ненависти. Это он внушал королю не слушать того, что говорил русский посланник, не верить посланиям русской императрицы, а видеть свой первейший долг в изгнании русских из страны, в восстановлении прежних порядков. Наивные глаза улыбнулись: что нового, мой король? Зачем король рассказал о сегодняшнем разговоре с Сальдерном, или он хотел своими невеселыми новостями ухудшить здоровье дядюшки? Князь отреагировал иначе и слушал своего племянника «патриотично», потупив при этом взгляд.

И помедлив, он сказал, что неразумно королю объявлять себя врагом конфедератов. Партия короля без церкви будет проиграна, а церковь на их стороне.

Но король возразил на это тем, что идет формирование поддержки русской декларации многими прелатами. Хотя, возможно, направить свои слова в действенное русло они не захотят.

По словам князя ни один католик (если он истинный, конечно) не примирится с законом, уравнивающим его в правах (даже частично) с православными. Еще не поздно королю искать союза с конфедератами. Все эти призывы, все напутствия с кличем «Союз с конфедератами!» заставляли задуматься короля, потихоньку согласавшегося с этим. На слова: почему нет «союза»? — он вспоминал реляцию конфедератов о его низложении: «Это палачи». Но, возможно, конфедераты просто ничего не знают о его отношениях с русскими, и если им доказать, что душой он на их стороне, то они признают его и откажутся от эпериешского акта. Наряду возникали и другие мысли и предположения. Но когда часы пробили десять, пришла пора заканчивать уже разговор.

Король решил, что нет больше поводов здесь сидеть. Это обидело князя, который усмехнулся при виде усталости короля от его дружеских советов.

Отслеживая мысль данной усмешки в глазах князя, король просил прощения. Его ждала новая встреча с князем Адамом на ужине. Партия смутного неудовлетворения чувствовалась королем при расставании с дядей. Все не то.

Он нуждался сейчас не в советах, а в самых простых соучастливых словах. Король, спускаясь по лестнице к парадным дверям, с ощущением сердечной грусти думал, что в последнее время все странным образом лезут к нему с советами, поучениями, но он сам способен решить, какая дорога ему нужнее. А в РКП, тем временем, сгустилась темень. Как будто некий член ада шептал ему в ухо:  «Против нас только слабый желтый свет из окон, освещающий узенькую полоску от фасада до кареты, а дальше мир под названием «ад».

Цыц, нечистая! Присутствовавшего леса не видно, зато отчетливо слышен шелест листьев. При лицезрении подобных премьер слышны были у кареты нетерпеливые голоса охраны, гарцевавшей на конях: «Это все… Но король молчит?»

Действительно, им еще владело смутное чувство досады, вызванное разговором с дядей.

Из головы не выходил его совет доказать, что его преданность конфедератам есть сущая правда, совет, который не мог не задеть его королевского достоинства. 12 месяцев в году лавировал, поступал так, как желали магнаты. Боже, совсем не этот вопрос он мечтал решать (другие мысли и надежды) тогда (когда принимал польскую корону), испытывать (по правде говоря, он вообще не собирался ничего испытывать) иные чувства (довольства, любви, счастья, всеобщей преданности ему). Докладчики: воля короля исполнена, ваше желание выполнено.   

Впрочем! Пусть отыщут в Европе такую страну, где король настолько же безвластен, как в Польше. Партия магнатов – вот кто подлинный властелин Польши.

Их не очень-то и много, а держат в своих руках судьбы всего королевства.

Их партия – государство в государстве. И король не властен даже разместить в них свои войска. Ей никто не вправе что-либо указать. И ни один суд не может осудить ее.

Теперь она не платит ни податей, ни пошлин за вывозимый из Польши хлеб.

После магната идут все остальные. А что он, король. Любая присяга, приносимая им при вступлении на престол, вспоминалась Станиславу.

По сути все присяги сводились к принадлежавшему королю величию, а наряду и принадлежавшей власти сенату и свободе дворянству. Даже румынский король имеет не только величие и усмехается над его невеселыми думами. Не успел он подумать о том, как живет король чешский, и есть ли такой вообще, как где-то рядом прозвучали беспорядочные выстрелы, послышались грубые голоса, карета замедлила ход, а потом остановилась совсем. Как будто кричат королю сдаваться, что он окружен.

Он машинально открыл дверцу и, выходя из кареты, ощутил, что его нога оказалась среди чего-то мягкого, упругого. «Обманывая, кучер получил свою пулю. Созданная охрана валяется трупами рядом. Наши люди, удерживая шарахавшихся во все стороны лошадей, кричат во все горло». Вот я, вышел, смотрю кому сдаваться. Король стоял у переднего колеса кареты, а страха не испытывал, как и не утруждал себя мыслями о принятии какого-либо решения. На ум пришла глупая мысль о способе его ареста, и стало даже интересно.

Если вы помните про адъютанта, то он тоже вылез из кареты, но, увидев вооруженных людей, подумал, что может быть лучше, чем спрятаться под самой каретой? На него посмотрели, схватили за ноги и выволокли на мостовую. По дорогам ходить надо, а не ползать. А если ты Станислав, то сдавайся на милость победителям (кто они, неважно) или окажешься вон в той куче непослушных. Адъютант в ответ что-то хотел сказать, да от страха смог выдавить лишь невнятное бормотанье.

Да заговорит! Но что-то никакого короля при свете пороховой вспышки я тут не вижу. Это так же верно, как то, что запад находится напротив востока. Видели, Станислав из кареты выходил? И так далее, и тому подобное. А король пустился бежать к дому своего дяди. Ваше величество, а вы точно помните, где ехали, куда бежать надо? Где спасительный дом, из окон которого лучится столь ласковый свет? Но пока мы иронизируем, король добежал уже до подъезда. Ого, нам тоже пора туда. Подумайте только, парадные двери наглухо заперты. Барабанить? Власть не слышат. Дом полон людей, а как будто все вымерли.

А от «колес», конечно, к нему мчался уже «тройничок».    

Но бежал не просто так, а чтобы сходу ударить его тупой стороной сабли и схватить за руки. Не сопротивляйся, мол, и иди к карете. Вскоре подошел полковник к уже находящимся здесь троим. Веселовский, как его называли (уже после), счел нужным что-то там проверить. Пребывая растерянным от ошибки (история с адъютантом), не хотелось опростоволоситься вновь.

Если кого-то и могло ввести в заблуждение то, как называли этого человека, то уж точно не Станислава, который по голосу и фигуре узнал в нем одного из конфедератских начальников Коссинского, когда-то арестованного русскими, но отпущенного по его указанию на волю. Тут Коссинский поднес к его лицу пистолет дулом вверх и выстрелил. На этот раз ошибки не было, но вспышка не убедила его. Если он и «обрадовался», ткнув короля в спину, то только лишь для порядка. Били, чтобы тот поторапливался. В глазах прояснялось.

В домах освещенные окна гасли на глазах, поэтому таковых становилось все меньше и меньше (а ведь это была хоть какая-то надежда на спасение), и скоро дорога погрязла в кромешной тьме. Теперь Варшава погрузилась в глубокий сон.

Генерал был посажен на лошадь и повезен к окраине. Против солдат нечего было и сопротивляться.

Управление ситуацией полностью было под контролем. Поэтому его лошадь держал за «тормоз» сам Коссинский. Когда подъехали ко рву, ограждавшему город, Коссинский передал уздечку королю и приказал, чтобы это препятствие он перескочил сам. Фактически дал шанс его величеству «сделать ноги». Но подобное сразу стало маловероятным (как казалось), когда был взведен курок пистолета.

Веселовский боязливо приблизил лошадь к краю рва. Коссинский придал ей смелости, используя хлыст и крик: «О лошади не беспокойтесь, главное, чтобы все было верно рассчитано».

В своем донесении король потом описал произошедшее с того момента, как вылетел из седла:

«…К счастью, на дне рва лежал толстый слой ила, иначе бы никакие денежные затраты не вернули бы мне способность двигаться. Оказался без одного средства защиты ноги, когда выбрался на сухое место… Коссинский мрачно сообщил мне, что никакое принятие мер не смогло излечить ногу у лошади…»

Да уж, идти пешком это вам не бланки заполнять и не в каретах ездить. Король запротестовал, ведь некоторые части его гардероба решили расстаться с ним. Адам Косинский разрешил их поискать. Спустившись на дно рва, король долго шарил по грязи, пока с поднятыми руками с найденным трофеем и воздетой вверх головой не возгласил победоносно: «Речь вашу услышу я вскоре вновь: потерянный мною сапог найден. Акционеры, я иду. Я полагаюсь на вас, Коссинский, ведите своего короля. Другие в спину пусть дышат мне. Затем я попытаюсь завязать с ними разговор с целью узнать о конце нашего маршрута.  Большая враждебность будет мне (и не только) в ответ, грубо не ответят мне по существу. Прошагав с четверть час, я почувствую, как земля под ногами станет мягче, а вскоре захлюпает вода (СА). Таким путем Коссинский идти не собирался. Это значит, что он, сам того не желая, увел всех в болото…»

Те, что шли сзади, подошли и начали совещаться с ним, что можно предпринять и, самое главное, что делать с заложником! Король не слышал, о чем они говорили, хотя и догадывался, ловя кидаемые на него взгляды.

Но вот двое из совещавшихся отделились от группы и направились в сторону, по-видимому, искать дорогу.

Переходя очередную тропу, король уже не сомневался, что заговорщики заблудились. Когда они остановились в очередной раз, он обратился к главарю: каков срок нынешней их стоянки. Про срок Коссинский ничего не сказал. Да и вообще значительная часть времени прошла в молчании. Пока «начинающие следопыты» еще не давали о себе знать и дорога к «золотому будущему» оставалась загадкой для всех, но «где наша только не пропадала», и оставшиеся здесь заговорщики не унывали…

 Наконец, потеряв терпение, Коссинский решил отправиться дальше, велев остальным следовать за ним гуськом, чтобы как радисты передавали по цепочке его приказания. Он верил в удачу, и ему повезло. Вскоре вдали показалась деревня Максвелл, болото закончилось, началась твердая дорога. Радиограмма незамедлительно послана:  «Обеспечьте проход в деревушку». Сохраняя самообладание, король с усмешкой проговорил, что вряд ли русские поставят свои подписи, приняв от них короля.

Выходец точно бы оказался им там закрыт. После чего он «встал вкопанным», не желая больше сделать ни шагу, почему его знание о существовании русского поста в деревне можно ставить под сомнение. Если у них было в планах привести его живым, то должны были пожалеть короля и дать отдохнуть хоть минуточку. Заговорщик по имени Иосиф тоже валился от усталости, и Коссинский разрешил всем сделать привал. Его беспокоила судьба тех двоих, что ушли в разведку. Воспользовавшись остановкой, трое вызвались сходить пополнить товарный запас в деревню, где, заодно, возможно и найдут своих товарищей.

Тем самым с «первым лицом» осталось только четверо человек. Насколько все понимали (или хоть кто-то из них), этих тоже можно было не ждать, и не просто так «эти» вызвались отправиться в опасное место, возможно прямо в «звериное логово».

К мнению одного присоединился другой «аналитический ум», и вскоре никто уже не ждал ушедших обратно. Зато в шайке все были уверены, что им тоже пора последовать их примеру, пока не нагрянули русские. Проблема заключалась лишь в короле, куда его девать. Было предложено, причем без всякого пиетета, просто убить его.

Через данное желание переступил сам Коссинский: «Нет, Роберт, убить короля не дам». Он поклялся привести его живым и был намерен сдержать свое обещание во что бы то ни стало.!

В это время по воздуху разнесся топот копыт, из «преисподней» послышался грозный окрик. Но все тут же напряглись (и не зря), никто не мог и «спрогнозировать» кто бы это мог быть. Заговорщики не исключали, что это может быть «москальский» разъезд, поэтому, не задумываясь, «ломанулись» туда, куда у кого глаза смотрели. А вот Коссинский не тронулся с места. Но вот топот копыт стих, и «величество» сказал ему: неужто Коссинский мог подумать, что он не узнает его? – и, не дожидаясь ответа, продолжил: «За ограбление моего имения вы попадались в руки русским».

Дело проворачивалось так, что в следующий раз за него заступиться будет некому. Словно кремль был неприступен Коссинский. Если бы король погиб, валюта русских, которые наверняка уже схватили его сообщников, развязала бы рты последним, и они укажут на него. Спрашивается, что делать? Коссинский за словом в карман не лезь и просто велел ему замолчать. Но в «рыке льва» уже не было той решимости, что раньше. Они пошли по направлению к деревушке и вскоре наткнулись на ветряную мельницу.

За мельницей начинался ряд погруженных в темноту крестьянских домиков. Им вспомнилось, что на картах деревушка обозначена под названием Мариенмонт и находится всего в двух-трех километрах от Варшавы. Однако король никуда уже не хотел идти, споткнувшись о бревно у «ветрянки». И готов был даже расстаться с жизнью, но только бы не продолжать этот поход.

Но Коссинский убивать его не стал, а только молча опустился перед присевшим на то самое бревно королем на корточки. Король, используя появившуюся в поведении этого «народного освободителя» нерешительность, решил тут же «перехватить инициативу» в затеянной им же «психологической игре».

Суть его слов сводилась к совести возможного убийцы короля, который после этого не только бы стал тягчайшим государственным преступником, но и навеки бы заклеймил позором весь свой род.  А с другой стороны, он мог бы оправдаться тем, что просто с оружием выбивал из короля важные сведения. И король, не предлагая даже денег за собственную жизнь, взял и рассказал о разгроме турецких войск под Бухарестом и о планах Румянцева послать в Польшу дополнительные войска.

Любой другой сказанный королем «свежачок» действительно не имел большей ценности, так как был получен от самого русского посланника. Это спасало конфедератов. А Коссинский все равно молчал. На него продолжал давить король в стиле «решительным все преграды покорны». С каждой минутой, с каждой секундой внутри него все горячее вскипали противоречия. Решит ли он, что все же надо убить короля, или раскается в содеянном и поможет тому вернуться в Варшаву? Если он выберет последнее, нет никаких гарантий, что это спасет его от виселицы. И король дал свое «слово», ничего не в силах предложить больше. Это, однако, усиливалось тем самым примером, когда Коссинский получил от него свободу.

Здесь Коссинский стал «по максимуму» колебаться перед выбором.

Таким он оставался некоторе время. И вдруг он упал при короле на колени. Ну будто советские чиновники, рванувшие вдруг в церкви, чтобы там с них был снят тяжкий грех.

Где-то, может быть, и прослезились от этой сцены, улыбнулись добро, зааплодировали даже. А Станислав подал ему руку, и мир состоялся.

В те минуты король вновь стал королем.

Главарь заговорщиков зная, что он возвратил королю власть, готов был выполнить все его приказания. И Станислав приказал ему разбудить хозяина мельницы, ведь надо же было где-то им ночевать: «Начнем с этого, а затем перейдем к делу». Когда все это было выполнено, когда им предоставили маленькую комнатку, король написал, чтобы 40 человек поспешило к нему на мельницу Мариенмонт.

Когда он покончил с запиской, почувствовал легкую боль от своего ранения. Возьмите эту записку, — обратился он к хозяину мельницы, — и скачите с ней в Варшаву, к начальнику королевской гвардии.

Не последнее вознаграждение ждало мельника. Коссинский в это время сидел на лавке и совершенно ничего не слышал и не видел. Кому он нужен? И он развалился на лавке, чтобы сразу же заснуть, что, правда противоречило этикету, но, наверное поступил так он в присутствии высочайшей особы только потому, что его «кондиции» закончились. «План выспаться» его был нарушен шумом, доносящимся с улицы…

(У короля не было никаких причин больше оставаться в комнате. За окном был зажжен последний факел, при свете толпилось большое число вооруженных всадников. Вскоре всадники с факелами ускакали, и он снова погрузился в тишину комнаты. Коссинский сел на лавку, почесал затылок, раздумывая, как быть, потом лег снова и уже не вставал до самого утра. А тем временем король, уже в сопровождении охраны, въезжал в Варшаву. Как говорят утром: «Никто уже не желает света факелов, и гвардейцы побросали их все в ров».)

Простолюдин с министром в Варшаве, несмотря на столь ранний час, не спали.

Управляющим пришлось сильно потрудиться, чтобы сдержать толпы народа на улицах.

Премьер-министром была поднята тревога, и она взбудоражила всех.

Король ехал в карете вместе с главой гвардии, который говорил, что  весь польский народ приветствует его величество.

Простолюдин с министром в Варшаве, несмотря на столь ранний час, не спали.

Управляющим пришлось сильно потрудиться, чтобы сдержать толпы народа на улицах.

Премьер-министром была поднята тревога, и она взбудоражила всех.

Король ехал в карете вместе с главой гвардии, который говорил, что  весь польский народ приветствует его величество.

Простолюдин с министром в Варшаве, несмотря на столь ранний час, не спали.

Управляющим пришлось сильно потрудиться, чтобы сдержать толпы народа на улицах.

Премьер-министром была поднята тревога, и она взбудоражила всех.

Король ехал в карете вместе с главой гвардии, который говорил, что  весь польский народ приветствует его величество.

Пока Станислав высовывался из кареты, в толпе махали руками, шапками. Классический возглас народа «ВИВАТ КОРОЛЬ!» сменялся за поворотом другим кличем: «ГРАБЬ КОРОЛЯ!»

Определенная здравница короля действительно имела место быть. Различные выкрики вводили в ступор (больше приятный!) короля, не подозревавшему, что такое вообще может быть. И вспоминал он еще недавнее время (по сути все последние годы), когда был уверен относительно нации однозначно, – она отвергла своего короля. И вот теперь он увидел, что никакие аресты или помилования не повлияли на любовь народа к нему. Ну не конфедераты ли «верха» отвергли, народ ли «отринул» его, не смешали ли враги его все в «бочке» истины?

Не общее дело было у конфедератов и простой польской нации. КГБ был на его стороне, оставались верными подданными. Но не они вышли его приветствовать. Всякий бы прослезился от такого неожиданного открытия.

Первое приветствие еще более усилилось, когда он начал отвечать на него взмахами шляпы. Оно посылало здравницу королю. ПГУ же наоборот гнали. Станислав хотел кричать, но от избытка чувств не мог, — все было написано на его лице.

Когда карета приехала, наконец, на 6-е авеню, он выскочил из нее, взбежал к себе, бросился на диван и зарыдал как ребенок. Разразился откровениями Екатерине. Он писал, что покушение являлось приказом штаба конфедератов, которые укрываются, по своему обыкновению, во владениях ее величества.

Началась мольба к ее добродетели. Он просил ее сделать все для прекращения подобных безобразий, которые позорят сам смысл всего человечества, и то, что он вернулся снова на 6-е авеню, за это нужно благодарить лишь провидение. Причем затронул религиозность. Но уповал на ее могущество во благо спокойствия в его отечестве, для уничтожения подобных преступлений. Он также извещал ее величество, что нашел некого суданца для посылки его министром к ее двору и просил быть уважительной и дружественной к его посольству: он сам всегда проявлял эти чувства к русской императрице, проявляет и будет проявлять вечно, поэтому ожидал подобного и от нее. Ведь король Станислав не хотел больше лавировать. Но принял решение умиротворить страну при тесном и искреннем сотрудничестве с Петербургским двором.

Но все было уже поздно. В то время как он писал это письмо, Екатерина II вместе со своим первым министром графом Паниным готовила послание прусскому королю, в котором давалось согласие на раздел Польши.

Им вторил Фридрих.

Глгенцоллерн сказал, откладывая бумаги, что ждет. Он не очень полагался на своих министров и занимался внешнеполитическими вопросами лично. Не только потому, что аспект тот имел сугубо важное, главенствующее значение государственной политики. В его правительстве 500 дипломатов стоили одного австрийского министра Кауница! В своем деле Кауниц сущий дьявол, и неискушенный Румянцев довольно просто попадется на его удочку. Не раскусили его и великий визирь, и даже сам султан, раскошелившись в пользу Австрии за его посулы. Теперь Кауниц решил не жалеть и другие государства-соседей.

Не охладив пыл, король подумал, что просьба барона об аудиенции связана с польским вопросом. Фридрих попрощался с рабочим столом и пересел в кресло. Примерно 3-4 сделанных им шага отозвались в ногах острой болью. Не то чтобы он стал затягивать с лечением подагры, которая МУЧАЛА ЕГО УЖЕ ОЧЕНЬ ДАВНО, просто не находил он в Европе врача, который бы справился с ней.

Врачи советовали ехать на воды, но совсем воды не излечивают; он ссылался на недостаток времени и отказывался:

— Сейчас такой момент, что упустив его, можно не получить никаких кусков, запах которых давно не дают мне покоя. Имеется у меня во дворе один всегда подвижны, самоуверенный, всегда желающий походить на своего министра: барон Ван-Свитен, который хоть и расшаркивается в поклонах, а не входит, но влетает в мой кабинет и просто одумываться мне не дает. Эти австрийцы направили уже в Петербург депешу касательно мира с Турцией. В его правительстве надеются, что мое величество одобрительно отнесется к содержанию этого документа… А валюта Кауницем зарабатывалась тем, что «невозможно принять предложенные Россией условия для заключения мира…»

В душе Фридрих соглашался с позицией Кауница, так как не желал король делать Турцию короче, а Россию, соответственно, длиннее, но пока молчал, выжидал, не желая раньше времени выкладывать на стол свои карты. Барону же он говорил, что сам лично предпочитает ответы более умеренные, нежели те, что прежде делала Австрия, и что он всегда стоял за мир и за те средства, которые к нему бы вели.

Перед глазами короля стоял Румянцев, и он предложил послу кресло напротив себя:

— Что-то беседа наша заканчивается быстро.

— Это потому что, — свернул посол, — о другом. Оставив в покое русские мирные условия, барон сказал, что его правительство желало бы получить от его величества разъяснения по польскому вопросу в свете сделанных им предложений.

— Для этого «просветились»? — промолвил король. — Однако, — добавил он, покосившись на стол, где лежал проект договора между Пруссией и Россией, — решение может состояться в самое ближайшее время.

— Если положение обстоит именно таким образом, было бы кстати вашему величеству дать мне хотя бы письменное удостоверение, что Австрия будет обеспечена в этом вопросе наравне с Пруссией и «руссаками». Прогорают отношения. У вас нет настоящей откровенности. Король проявляет осторожность, а надо бы вести себя так, чтобы я не чувствовал постоянно дистанцию между нами. Какие-то предложения вашему величеству я все же сделаю. Вы, как лучший наш товарищ, уступаете нам княжество Галацкое, а Австрия в ответ передает вам право, на котором при разделе она настаивает:

«Король с усмешкой покачал головой. У него подагра только в ногах, а такое предложение несколько смахивает на обращение к больному (в лечебнице), но только в области головы.

В серьезном тоне «лис» продолжил это разговор… Он готов говорить только о Польше, а на его владения нечего  «роток» разевать:

Его компартия придерживалась мирных трактатов, а император его превосходительства уверял, что не станет претендовать на Силезию (компартия – командная партия – специально выделенные люди, отвечающие за внешние дела – так в обиходе в то время назывались особые кабинеты министерств во всех странах). Барон вернулся к своему предложению, объясняя, что Венгриюот Польши отделяют Карпатские горы, а значит приобретения там не имеют для Австрии ценности…

Однако ваша компартия не считает ни за что Миланские и Мантуанские владения (эти земли, лежащие в Италии, были отделены от Австрии Альпийскими горами). Там еще была и просроченная аренда, и логичное упоминание об этих территориях на некоторое время смутило барона...

Однако его компартия имела еще один (запасной) план давления (барон решил, что пора воспользоваться всеми козырями…)

Его компартия изыскала еще одно средство сделать раздел наиболее выгодным для Австрии – отдать ей Сербию с Белградом (для этого их нужно было отделить от Турции…)

Подобный АКЭЛ от души повеселил «железного» Фридриха, но он сдержался (с величайшим трудом, надо сказать…)

 В последнее время специфика союза Кауница с Портой перестала быть «закрытой».

Для него было желательно ее продолжение войны с «лишней» Россией, для чего даже бряцал оружием. И вот теперь Кауниц устами своего посланника выражал готовность сделать то, чего было делать нельзя, отобрав богатые владения у своего союзника. В насмешку».

Ван-Свитен пристал к королю со своим предложением:

«Австрия не совсем пристала к Турции, как считают в Европе, и если надо, то вот документ с решением поживиться за счет своих друзей – союзников: «Пользуясь отсутствием понимания данной возможности, правительство испрашивает у короля, что он думает по поводу предложения. Мы думаем, что это не невозможно.

Товарищи должны дарить друг другу свет радости».

Румянцев был уверен, что ответ его величества будет приятен Венскому двору:

— Думаете она, эта аудиенция, для короля закончилась с уходом посла?

— Кауниц со своей политикой напоминает флюгер на ветру, — подумал он.

— А чего ему составит переметнуться от Турции к России? — предположил Безбородко.

— У этого весьма велика вероятность, — согласился Румянцев. — Придвиньте ко мне проект раздела Польши, что подготовили наши министры, и все свободны, ибо я намерен читать.

В этом проекте в «кусок», отрезанный для России, входила часть Ливонии, Полоцкого палатината, что по левую сторону Двины, и Витебского палатината. Пруссия получала всю Померанию, за исключением Данцига, но даже он объявлялся свободным и отделенным от Польской республики. Кроме того, к Пруссии прирезывалась часть Польши, расположенная по правую сторону реки Нетцига, где отныне должны были взиматься налоги за товары, перевозимые в эти два государства. Народ имел все основания быть довольным этим проектом. Только Пруссия получала больше, чем Россия. Теперь король решил, что не будет грехом «сверху» еще прибавить.

И в том месте, , где говорилось о новой границе по Нетце, он дописал. Оставшиеся земли на Нетце должны тоже принадлежать Пруссии. Вроде бы, нет в этой поправке ничего особого, многие ее даже не «оскандалят» (Фридрих же знал, чем это пахнет). Обычно весной Нетце разливается по левую сторону на несколько миль, следовательно, те пойменные земли, кстати, самые плодородные, на несколько весенних дней будут принадлежать Пруссии.

Учтя волны реки, король затем написал своему посланнику в России, вызвал начальника канцелярии и приказал все это послать в Петербург.

6 февраля 1772 года партия русских и пруссаков подписала окончательный договор относительно раздела Польши. Когда Кауниц узнал об этом, то испугался, что напрасно десятилетиями вынашивал план увеличения территорий, и тотчас составил акт о желании Австрии участвовать в намеченом предприятии. Спустя несколько дней барон Ван-Свитен попросил еще одной аудиенции у прусского короля. Так он сказал, что его правительство при "зрелом" рассуждении о нынешней ситуации отказалось от приобретения Сербии с Белградом, но желает равной доли вместе с Россией и Пруссией при разделе Польши. С этими словами он вынул из папки один лист, оказавшимся тем самым актом (Кауниц прислал?), и вручил его королю. 

Король понимал, что прежде, чем положить на стол бумагу, надо внимательно ее прочитать уже сейчас. Но при этом не скрывал довольной усмешки, заставив Австрию присоединиться к договору не на ее условиях. И как собирается она принять участие в разделе, он в бумаге не увидел.

Свитен объяснил, что претензии будут представлены князем Кауницем позднее. А вот будет ли это уже в феврале или в последующих месяцах, швейцарец из Австрии не пояснил. 

Фридрих надеялся получить от Кауница предложения еще до начала марта. Но март наступил, а в Вене словно забыли о своем акте, о том, что обещали ему объявить свои территориальные претензии к Польше в ближайшее время. Свитен ожидал больше месяца. Но это сделал сам Кауниц, пригласив, наконец, к себе посланников России и Пруссии и объявив, что Австрия желает иметь новые границы с Польшей по черте от Бялы вниз по Висле до Сандомира, оттуда до Паркова, затем вниз по Днестру между Волынью и Коасной Русью до Трансильвании. Когда Свитен сообщил об этом Фридриху, тот ахнул от удивления. Знал, что Австрия требовала себе больше, чем Пруссия и Россия вместе взятые.

- Вы не многого ли хотите? - начал выражать протест Фридрих.

- Частично! - понял его возмущение посол. - Но начертанные Кауницем границе не только не касаются Варшавы, но и даже не подходят к ней, хотя не спорю, Австрия берет себе лучшие польские провинции. Мы дельцы. О несправедливости не бушуйте. 

Свитен спровоцировал грабеж. 

Не договорились лишь с Петербургом. Здесь понимали, что если каждый будет стремиться в первый ряд в плане раздела, то от Польши останутся только рожки да ножки. Панин давал 100 процентов, что Кауниц прислушается к здравым советам и поумерит свой аппетит. 

Между тем Австрия, не дожидаясь согласия ни от первой, ни от второй стороны, двинула свои войска вглубь Польши точно по тем границам, начертанным Кауницем. 25 тысяч вторглись.

Третий номер драфта польских земель европейским державам был не нужен. 15 провинций заняли. Министр иностранных дел Франции герцог Эгильон, так рьяно стоявший за войну конфедератов с русскими, увидев теперь, что все усилия и средства пошли в прах, готов был зареветь от отчаяния.

И будь Франция поближе к Польше, она бы тоже могла вцепиться в соблазнительный пирог. Но 140 часов пути отделяли ее от польской границы. 

Итого оставалось только шуметь, протестовать.

- Те тоже пусть ничего не получат, - сделал вывод Эгильон, - если обойдена Франция. Нужно повлиять на складывающиеся отношения трех держав отрицательным образом. Он направил России и Австрии пространные ноты, уговаривая эти державы соединиться с Францией против Фридриха, чтобы заставить его отказаться от претензий на польские земли, а когда с этим не вышло, стал предлагать план тройственного союза между Россией, Швецией и Францией, потом вдруг стал натравливать Австрию на Россию. А прежнему министру нужно было просто не жалеть денег для Порты, чтобы она с большим рвением воевала против России.

Кауниц собирался усилить турецкий флот новейшими кораблями, чтобы он мог выгнать русских из Средиземного моря. У французского министра были и другие планы, эффектные по замыслу, но для их исполнения банально нужны были большой денежный ресурс, политическая изворотливость и терпение. Ничего, зато проорутся. А Австрия, все еще не давая ответа на требования поумерить свой аппетит, к концу мая заняла почти все польские провинции, которые выделила себе. Ошеломленный Фридрих снова предложил России увеличить для нее и Пруссии доли раздела. Панин на всякое предложение отвечал отказом и предпринял новую попытку к пробуждению совести у Венского двора. Но его очередная нота на имя Кауница действия не возымела. Единственное, на что он согласился, так это только остановиться!

Он известил Берлин с Петербургом, что у Австрии нет уже намерений занимать Люблинский и Хольмский палатины, но город Львов и соляные копи ей необходимы. 

Хотя Россия и Пруссия требовали большего, сошлись на этом, и вскоре 3 державы оформили раздел Польши.

Манифест трех держав о разделе Польши явился для короля Станислава таким ударом, что тот в течение какого-то времении вообще не мог говорить. Прибывший к нему Косинский шумел, бурно протестовал, а он только лишь смотрел на него, не мог вымолвить ни слова, а слезы катились из глаз. Человек он был чувствительный, а на ленинградские дни блокады его страна была не готова. С протестами не согласиться нельзя, пусть и мало от них толку, - осуществлялся просто-напросто хищнический разбой беззащитного государства. Так раздаются же негодующие голоса, что надо собрать министров. Король, наконец, промолвил, что согласен собрать совет, на котором и будет принято решение. Но это будет завтра. А сейчас КПСС распускается по домам. Что-что, а остаться одному ему было просто необходимо, чтобы успокоиться, собраться с мыслями! Так люди предполагают, а судьба располагает. Время нынче настало такое, что нужна ли конспирация тому же Пулавскому? И в такую минуту он послал к Станиславу своего офицера. На те самые ленинградские дни блокады готов был сейчас только отряд Пулавского. Генерал Суворов вот уже более двух недель осаждал замок, в котором отряд нашел укрытие, но лучше его положение совсем не становилось. 

А сопротивляться уже не было смысла. Он более не существовал, как... и конфедерации. Тот же Косинский думал теперь только о спасении. Пац скрылся в Венгрии, Огинский уехал в Саксонию, кое-кто переправился в Турцию. Генералы исчезли... Пулавский тоже передал вчера все руководство обороны крепости и уехал. Наступают тяжелые времена. Станислав буквально вытребовал приход адъютанта. Пошлите в отряд Пулавского курьера с моим приказанием: чтобы гарнизон сдался русским. Его величество нельзя ослушаться. В коридор вышли и адъютант, и офицер из отряда Пулавского. Станислав подумал, что с генеральным штабом конфедератов теперь покончено окончательно. Его Польша в мире. Фирмы разорены, государства как такового нет.

Пац мысленно плакал:

"Хотя и не я прямой виновник в том, что произошло, но все же из всех поляков больше всего виноват именно я, маршал. Теперь все решают в собрании министров, там принимают постановления (сами, а не по нашей указке)... Доверяясь справедливости всевышнего, король свергает свои права перед его престолом и в ожидании ответа праведного судьи, царствующего над народами и монархами, частично протестует перед лицом всей вселенной против содеянного... или готовящегося совершить раздела Польши..."

Полностью возыметь действие на союзные державы написанный высоким слогом протест не смог. В ответ они издали новую декларацию, в которой писалось о невнимании к прежнему документу, где говорилось, что державы обеспокоены больше всего нестабильностью польского государства и во избежание каких-либо проблем берут под свой суверенитет некоторые его территории, но они не будут ничего иметь против, если в Варшаве будет собран сейм для рассмотрения предъявленных Польше претензий. Руководители союзных держав тоже умели писать высоким слогом, но только делали это с осознанием права сильного диктовать условия слабому. 

Особое уныние овладело королем Станиславом. Ему казалось, что его партия проиграна, что он больше теперь никому не нужен, – осталось только отказаться от короны.

Наверное, он бы уже не возглавлял страну, если бы не русский посол Штакельберг, присланный вместо Сальдерна. По поручению графа Панина новый посланник заверил его, что он, Станислав, может быть спокоен насчет своей личности, что его обеспечат приличным для короля содержанием, поскольку в этом состоит интерес и самолюбие России, возведшей его на престол, хотя он, Станислав, и переменился с некоторых пор, поддавшись пагубным мышлениям окружавших его магнатов.

Ныне граф Штакельберг уверял его величество в том, что российская императрица не утратила чувства дружбы к нему и настоятельно рекомендует собрать сейм для обсуждения решений трех держав относительно польского вопроса. С долгим молчанием Станислав готовил свой ответ. Но слова должны были быть, и они, наконец, прозвучали из его уст. Он передавал через посла ее величеству императрице Екатерине, что они созовут свой концерн, который примет решение, угодное русской монархине.