Незабытые воспоминания Дмитрия Сергеевича Базанова
Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной. Продолжение По дороге в Кимры шли толпы мужиков, одевшихся нарочно в самое плохое, с вещевыми мешками из белого холста за плечами. Шли, тихо разговаривая с женами, матерями, друг с другом. Они уже теряли свои личные особенности, становились удивительно одинаковыми, и шаг у всех был один и тот же. Молча провожали их соседи от деревни до деревни. За селом толпы провожающих таяли, до призывных пунктов провожали своих только молодые бабы да матери холостых. Ни одного – ни конного, ни пешего из полиции – не было видно. Сила власти и ... Читать далее
Неизвестный солдат о себе и других. Часть 1. Из глубины жизни народной. Продолжение
По дороге в Кимры шли толпы мужиков, одевшихся нарочно в самое плохое, с вещевыми мешками из белого холста за плечами. Шли, тихо разговаривая с женами, матерями, друг с другом. Они уже теряли свои личные особенности, становились удивительно одинаковыми, и шаг у всех был один и тот же. Молча провожали их соседи от деревни до деревни.
За селом толпы провожающих таяли, до призывных пунктов провожали своих только молодые бабы да матери холостых. Ни одного – ни конного, ни пешего из полиции – не было видно. Сила власти и традиция были еще велики, народ поднимался «по бумажке», «почти добровольно».
Месяца через три-четыре с фронта писали: «Рядовой Родион… пал смертью… в бою под Сталлупиненом…», но через полгода начали приходить пачки открыток и другого содержания: обычная печатная надпись гласила: «Кригсгефангенен лагер…».
Большая часть призванных из запаса оказалась в плену. Они были в корпусе генерала Самсонова, брошенного Николаем большим по требованию Николая малого в болота Восточной Пруссии для спасения Парижа, согласно долговым обязательствам царя, данным им президенту Пуанкаре в 1912 году. В плен попали на самом законнейшем основании.
Известно теперь, что русская армия перешла в наступление ранее окончания своего стратегического развертывания, т.е. ранее окончания мобилизационного периода. А это, как учит Клаузевиц, почти неизбежно ведет к провалу всей войны.
В досрочный призыв родившихся в 1894 году, в октябре 1914 года, я был призван к военной службе непригодным: имел рост 2 аршина 7,5 вершка, объем груди имел всего 17 вершков (на 4 вершка меньше нормы), кроме того, сердце было признано не в порядке. Такое уродливое состояние организма было следствием постоянного недоедания и более чем скверных условий жизни в детском возрасте. Мне дали отсрочку от приема в армию на год. И через год я был в том же состоянии. Снова была дана отсрочка приема на год.
Страховой агент назначил меня на должность конторщика страхового агентства, а весной 1916 года меня вызвали на переосвидетельствование в губернскую воинскую комиссию по жалобе волостного писаря и торговца-булочника. Сын булочника добился назначения на должность конторщика в том же страховом агентстве до моего назначения, но не справился с работой, был уволен и взят в армию, между тем земство получило право оставлять «на учете» своих служащих, других грамотных людей поблизости не было, торговец и надеялся, освободив место от меня, вернуть сына и поставить его «на учет». Писарь писал жалобу как специалист по этой части.
Я был в Твери; губернская военно-врачебная комиссия признала отсрочку правильной. Исполнив несколько поручений Н.Ф. Лагерникова в губернской земской управе, я отправился в правление Тверского посреднического товарищества кооперативов за литературой для нашего Ильинского потребительного общества, в котором продолжал работать счетоводом.
Я получил несколько накладных на товары, а далее со мной произошли странные и непонятные в то время события.
Меня принял человек лет 35, выше среднего роста, плотный, темноволосый, бритый, но с большими густыми усами. Мне почему-то показалось, что он в правлении товарищества занимает особое положение: служащие относились к нему с большим вниманием, но холодно, сторонились, как будто боялись тесного общения с ним.
Меня он встретил приветливо, почти с явным удовольствием. Умело поставив вопросы, заставил меня рассказать все, что ему нужно было знать о деревне: о положении крестьянства в условиях войны, о думах и мечтах бедняков, оставшихся от призыва по физическим недостаткам, о житье солдаток, о настроениях «оборонцев»-сапожников, интеллигентов, духовенства, помещиков. Его явно заинтересовала моя осведомленность, разговор принял характер товарищеской беседы. Я высказывал без стеснения свои соображения – следствие привычки иметь в деревне дело с представителями власти, которые нас боялись. Эта привычка лишила меня необходимой настороженности, а условия работы в конспирации мне были известны только понаслышке. Я рассказывал в порыве наивной откровенности, какие группы мужиков у нас за революцию и какие примыкают к черной сотне; назвал имена некоторых из революционно настроенных (по просьбе собеседника).
К моему удивлению, товарищ (он называл меня товарищем, и я стал обращаться к нему так же) стал вдруг озабоченным и даже суровым. Разговор прекратился. Подумав немного, он сказал, перебирая на столе какие-то бумаги: «Не обижайтесь, мне показалось, что вы заслуживаете доверия, хотел поручить вам одно дело, но ваша откровенность мне очень не нравится, поручений вам я никаких не сделаю. Вы не имеете опыта серьезной работы. Очень прошу вас быть как можно осторожнее в разговорах с людьми, особенно с теми, которых видите впервые».
Я был очень расстроен. Взял несколько пачек «кооперативной» литературы, отпущенной мне по наряду этого человека, и отправился на пароходе в Кимры. Пачки-связки книжек и брошюр были небольшие, но все же достаточно тяжелые, я не без труда донес их до пристани. Пароход был маленький – «Голубка» «Самолета», к тому же значительная часть его помещений и палуба оказались занятыми военными властями. В 6-м классе места не нашлось, я устраивался в проходе у кожуха машины.