Горький мёд
Фото: 1103997 / pixabay
Начало войны для меня, почти шестилетней, началось дробным стуком молотков по доскам, так показалось мне, я в это время сидела около большой кучи песка неподалёку от калитки и «пекла» песочные куличи. Но на самом деле это были звуки пулеметной пальбы мчащихся в поселок мотоциклистов. Они мчались из леса, хорошо видного из окон нашего дома.
Моя старшая сестра, подхватив меня на руки, побежала в дом. Почти тотчас же на улице появились мотоциклисты, и в дом ввалились краснолицые мужчины, увешанные ружьями, гранатами, брезентовыми сумками. Это были мадьяры. Бесцеремонно шагая из комнаты в комнату, они что-то лопотали между собой, а один из них схватил и отправил в карман плоскую коробочку с монпасье (один леденец при этом упал под стол, это была последняя конфета, которую я ела в военные годы).
Но сначала я должна рассказать, что, как только началась война, Киевский НИИ гигиены питания, в Харьковском филиале которого моя (наша) бабушка была профессором и членом Учёного совета, объявил эвакуацию. Предложили её и бабушке, предупредив: «Ваш колхоз мы взять не можем, сдайте детей в детдом», на что бабушка не могла пойти, и осталась с нами и ради нас, своих 4-х внуков – двух моих сестер 16-ти и 11-ти лет и четырнадцатилетнего брата. По сути, бабушка совершила подвиг, пожертвовав своей научной деятельностью и возможностью жить далеко от войны.
Бабушка моя была человеком долга, была доброй, а не добренькой, строгой, но не злой, совершенно не умела врать даже в мелочах и не любила вранья в других. Ещё она была очень красива, с нежным цветом лица, с прекрасными зубами, никогда не нуждавшимися в стоматологе. Ещё она была гордой, принципиальной, но не высокомерной, щепетильной и деликатной, с прекрасным чувством юмора. Ещё – очень любила музыку, математику, литературу, любила учиться (напр., выучила итальянский язык уже после 80-летия и читала итальянский без словаря.) Еще, ещё… я могла бы перечислять многое, и единственное, что начисто отсутствовало в ней – так это меркантильность, приспособляемость, двуличие. Наверное, среди других она была «белой вороной», я любила её беззаветно, гордилась ею, знала, что во всём посёлке нет ни одного человека лучше, умнее и красивее моей бабушки. Она научила меня читать и писать, играть на рояле, учила немецкому и французскому языку – она была (и осталась) образцом для меня.
Фото: fsHH / pixabay
В августе 1943 года, после освобождения Харькова от немцев, стали возвращаться в свои дома жители посёлка. Вернулась и подруга мамы, жившая на нашей же улице, неподалеку. Она пришла навестить нас и принесла пол-литровую баночку мёда, что по тем временам было просто царским подарком. Мы не только не видели никаких сладостей, а и жили впроголодь.
Самая старшая сестра с соседями ходила «на менку», т.е. на приобретение продуктов в обмен на всякие вещи, что теперь называется бартером. В обмен шло всё: одежда, обувь, белье, посуда, за что удавалось раздобыть муку, пшено, иногда кусок сала, бутылку постного масла, кукурузу, макуху (колючий жмых). Зерно и кукурузу надо было вручную молоть потом на самодельной мельнице у дедушки Афанасьича, бородатого плотника и сторожа нашего жилкопа, любимой приговоркой которого были слова «конечно, как бы сказано».
Пошли на обмен и мои многочисленные игрушки, которые «жили» в фанерном саквояже, поставленном «на попа» у стены под роялем, где мы, играя, устраивали кукольный уголок, расставляя игрушечную мебель, кухонную утварь, посуду.
Но это было до войны…
До войны же, в январе 1940 г., умерла мама. Я этого почему-то не помнила, хотя была на похоронах, а после войны, уже 10-летней, всё просила бабушку написать письмо Сталину, чтобы он нашёл маму…
Когда в посёлке появились немцы, точно не помню, но явно не в 41-м году, иначе «на менку» ходить было бы нельзя. Пригородные поезда уже не ходили, грохотали по рельсам только товарные и военные эшелоны и то не часто, тогда как в мирное время были пригородные «дачные», скорые и пассажирские дальнего следования, которые на нашей станции не останавливались.
Пропущу в своём рассказе 2 военных года – голодные, холодные, с обстрелами и бомбёжками, когда мы убегали прятаться в погреб, со скудной едой, с тасканием ведер воды из родника, с нудными и долгими очередями за хлебом по карточкам, с отмороженными в этих очередях ногами; без радио и почты, без света, с полной неизвестностью, что будет завтра, с полицаем из поселковой шпаны, который ходил в немецком обмундировании и держал всех в страхе предательства немцам любого, кого вздумается… С комендантским часом. С железной буржуйкой, труба которой была вставлена в дыру изразцовой печи; с убогим огоньком коптилки, которую зажигали ненадолго, т.к. керосина не было, горел фитилёк, опущенный в бутылочку с прогорклым рыбьим жиром, и чадил ужасно. С немцами-квартирантами, которые время от времени менялись, но вели себя одинаково нагло и уверенно. Мы жили в проходной комнате, а немец (обычно это был офицер) в бабушкином кабинете.
Фото: Adgery / pixabay
Вернусь в август 1943 года, когда нас навестила подруга мамы и подарила нам баночку мёда. Мы давно уже остались втроём – бабушка, я и моя сестра. Старшие сестра и брат ушли с красными, наверное, в начале 1942 г., - сестра была военнообязанной, как медик, а брат стал, по сути, сыном полка, а после войны служил на Дальнем Востоке.
Итак, проводив гостью, бабушка каждой из нас намазала жидким золотистым мёдом нашу дневную пайку, и мы смаковали это угощение, растягивая удовольствие. Я вдруг вспомнила, что скоро, как мы надеялись, вернётся с фронта наша Ирина, и предложила оставить мед к её приезду. Бабушка и сестра одобрили моё предложение, и баночка была водворена в дальний угол посудного шкафа, за целую шеренгу пустых банок.
Мой альтруизм был абсолютно искренним порывом, но, как оказалось, с этого началось моё грехопадение… Правда, что благими намерениями вымощена дорога в ад!.. Однако всё это я осознала гораздо позже.
Ещё при немцах управа давала участки под огороды, и такой огород был и у нас километрах в трёх, за посёлком. Сажали там, в основном, картошку, выращенную из глазков, свёклу сахарную, которая заменяла нам десерт, хотя была довольно противной. Мы ходили на прополку иногда втроём, но чаще бабушка с моей сестрой. На огороде рядом с домом у нас были огурцы, тыква и фасоль, но т.к. воровство процветало, на дальнем огороде всё это легко могло исчезнуть.
И вот как-то раз, когда все ушли на огород, я, не доставая баночку с мёдом, окунула в неё чайную ложку и слизала мёд. Короче, так я делала несколько раз, несколько дней, наслаждаясь, но не проверяя, как понижается уровень меда. Мне казалось, что я так мало беру его на ложку, что это будет незаметно… Наконец, однажды я всё-таки вытащила банку на свет и ахнула! Баночка наполовину опустела! Я пригласила своих двух подружек, угостила каждую ложечкой меда, чтобы почувствовать, что я не одна сделала такую подлость. В тот же день сестра случайно обнаружила, что мёда осталось немного, сказала об этом бабушке. Час возмездия настал!
Бабушка призвала меня к ответу, и я, запинаясь, сказала, что не знаю, как это случилось, но что может быть, это сделали Тося и Лида, которые были у меня в гостях и могли съесть мёд, пока я выходила куда-то. Враньё было шито белыми нитками, конечно, но я всё ещё что-то лепетала и всё больше увязала во лжи. Пришлось позвать и Тосю, и Лиду. Я не просила их поддержать мое враньё, а они чистосердечно сказали, что я их угостила по ложечке мёда, но что сами они ничего не брали. Это-то было и так понятно…
Бабушка посмотрела на меня уничтожающе и сказала, что то, что я в одиночку съела мёд, который сама же предлагала сохранить для старшей сестры, плохо, конечно, но то, что хотела обмануть и свалить всё на подруг – чудовищно, и нет мне прощения…
И начались мои самые горькие в жизни дни. Бабушка перестала меня замечать. Мне не позволялось делать даже то, что я всегда делала дома, подмести пол, например. Бабушка начинала подметать, я подходила к ней, пыталась взять у неё веник, она молча отводила веник в сторону, и «не замечая» меня, продолжала уборку. Так же молча, она указывала мне на рояль, я садилась за гаммы и пьески, стараясь не плакать. Подружки мои звали меня во двор, но мне это не разрешалось… Куда делись наши обычные разговоры, чтение вслух, бабушкины поцелуи и ласковые взгляды? Я не смела ни о чем попросить, стоял комок в горле.
Фото: Evgeny / pixabay
Иногда по вечерам к нам приходил слепой старик Акулов, такой же интеллигент и эрудит, один из основателей посёлка Высокий, и они с бабушкой подолгу беседовали, а я ходила за ней, как хвостик, сидела рядом и молчала. Так продолжалось долго, пока однажды Акулов не спросил, почему давно не слышно Ниночки, меня то есть, а бабушка ответила: «У меня больше нет внучки»… И рассказала обо всём. Тут уж я не могла больше сдержаться, бросилась к бабушке, и хоть не могла ни слова сказать, а только захлёбывалась от рыданий, была прощена и расцелована.
Урок этот остался во мне на всю жизнь, и вспоминая это, я и до сих пор плачу. И понимаю, что прощения на самом деле у меня к самой себе нет. Об этом и мои последние стихи:
Саму себя я горько упрекаю
За прошлые невинные грехи.
Из старости я детство окликаю
И слёзы лью, когда пишу стихи.
Мне по сей день всё так же жгуче стыдно
За детскую, но подленькую ложь,
Да-да, права пословица, как видно:
Неправдою в один конец пройдёшь,
Но не воротишься. А возвратиться нужно,
Чтобы вернуть доверие и мир,
Чтоб с бабушкой опять мы жили дружно,
Ведь бабушка – навеки мой кумир.
И удивительно: она мне не прощала
Не то, что я тайком таскала мёд,
А то, что я подружек оболгала,
Надеясь, что обман меня спасёт.
Меня презреньем бабушка карала,
И не было чернее этих дней –
Она со мною холодно молчала,
А я не смела плакать перед ней…
И до сих пор меня рыданья душат,
Не действует забвения туман.
Зачем, зачем я ранила ей душу
Зачем, зачем решилась на обман?
Фото: Katy_foto / pixabay
…А сестра Ирина вернулась с фронта только в начале октября 1944 года, вернулась на костылях, с осколком в кости, который нельзя было удалить. Она сразу же взялась за домашний быт, стала ходить в лес за хворостом, это было уже разрешено, т.к. лес был разминирован. И можно было выкорчёвывать пни, что и делали люди, в основном женщины, объединившись в ватагу.
P.S. Подобные угрызения совести описал В. Астафьев в рассказе «Конь с розовой гривой», и тоже перед своей бабушкой, которую очень любил.