Чистое искусство по-нашему: Афанасий Фет и его право на мироздание
В этот день 205 лет назад, 5 декабря 1820 года, родился Афанасий Фет.
Спустя века трудно вообразить себе более странного стихотворца, нежели этот, привычный всем со школьной скамьи, хотя вроде бы весь он, родившийся в усадьбе Новоселки Мценского уезда Орловской губернии, — как на ладони. Окладистая борода, пристальный взгляд, «шепот, робкое дыханье, трели соловья» — что ж тут неясного? Жил-был поэт, писал стихи про любовь и природу. Сидят двое, до утра лобзаются, а потом... «и заря, и заря». Стихотворный размер определили, и хоть завтра ЕГЭ сдавай, чтобы через день забыть. Милое дело.А главные вопросы остаются даже не заданными. Кто рассказывает нам эту простую историю о «колыхании сонного ручья»? Чьими глазами мы ее видим? И где точка, с которой смотрит тот, кто с нами говорит?
Ответ начинается с биографии самого Фета, человека без фамилии, амбициозного юноши, главного наследника Пушкина. Жизнь поэта поразительна и достойна хорошего сериала. Наш герой — сын немки Шарлотты-Елизаветы Беккер, сбежавшей от мужа, асессора городского суда Дармштадта Иоганна Фёта. Мальчик растет как потомок богатого помещика Афанасия Неофитовича Шеншина. В 14 лет, когда выясняется, что родился он до заключения брака (и вообще, не очень ясно, кто отец), молодой человек в одночасье лишается имени, положения, прав. Он уходит служить, крепко сидит в седле, но дворянства добивается лишь к 53 годам. И, возвращая себе фамилию Шеншин, продолжает подписывать стихи Фетом. За это время он успевает стать главным идеологом «чистого искусства».
Илья Репин. «Портрет Афанасия Фета». 1882
На фоне прочих классиков русской литературы XIX века Фет создал совсем мало: он переводил поэмы, но сам был автором небольших стихотворений, все наследие прочитывается за несколько вечеров. Значительно больше главный противник Некрасова известен как публицист, вызывавший у тогдашних революционных демократов изжогу («два главных корня народной жизни — народное миросозерцание и земледельческая промышленность» — таких идей поэту не простили), но и к славянофилам официально не примкнувший. Фет был сам по себе, потому что решил бросить вызов одному из главных поэтических принципов XIX века — праву автора на мироздание.
Поэт в русской и европейской традиции позапрошлого века был демиургом, он мог в шутку посетовать на то, что Татьяна Ларина отбилась от рук, но всегда понимал, что именно мы должны разглядеть в буре, которая мглою небо кроет. Природа, общество, герой лирики и его суждения — все это было подчинено авторскому замыслу. А у Фета — поразительное: «Я думал... не помню, что думал; / Я слушал таинственный хор». И еще: «...не знаю сам, что буду петь — но только песня зреет». Так было нельзя, ведь тучки небесные странствуют не просто так, а потому что автор замечает их и пристраивает к делу. А Фет? Как это: не помнил, не знаю? А кто должен помнить и знать? Пушкин, что ли?
Фет мог бы превратить свою биографию в сюжет для увлекательного триллера, обидеться на власть, общество, критиков, стать мучеником и страдальцем, ходить по салонам, заламывая руки, но он — истинный консерватор. Миропорядок — его сюзерен. Поэт смотрит, как осыпаются листья с вишни, колосится рожь, летит ласточка и поет не свое отношение к происходящему, а сам ход вещей, незримые нити, связывающие реальность воедино и придающие всему смысл.
Как крепкий хозяйственник он прекрасно понимает, что делать, и говорит об этом прямо: «Никогда не куплю Рафаэля, не дам бала, не поеду в Париж на выставку, не сожгу фейерверка, когда мои крыши текут, лошадям есть нечего». Здесь, конечно, важен не только патриотизм, но еще и служение порядку. В этой самурайской работе нет ничего от заплаток Плюшкина, мир можно и нужно менять, но только так, чтобы ничего не поломать и не впасть в бессмысленное мельтешение.
Из починки крыши и рождается чистое искусство: оно у Фета — не стихи ради стихов, не любование собой. Поэт — это человек, через которого мир может сказать что-то очень простое и важное: «...что лес проснулся, / Весь проснулся, веткой каждой, / Каждой птицей встрепенулся...» Зачем проснулся? Что из этого следует? К чему нам это? К тому, что все на месте. Жизнь, беря своего верного Фета в трансляторы, говорит: видите? Красиво? Цените. Вот что я даю тем, кто не лезет свергать и рушить.
Консерватизм Фета — эстетическая и политическая программа, суть которой состоит в очень трезвом, взрослом взгляде на мир. Несовершенство его устройства и красота его замысла связаны друг с другом: первое нуждается в ежедневном — твердом и спокойном — исправлении, второе требует от нас чистого поэтического чувствования. Плохое исправь, хорошее не трожь, это настолько простая мысль, что весь XIX век ходил вокруг нее и недоумевал: «Не может ведь так быть».
Фет поверил, что лишь так и бывает, безоговорочно, и теперь у нас есть не «поэт про природу», а «кирасир про мироздание». Человек высочайшего эстетического чувства, сделавший в жизни все, что было нужно, и так, как было нужно, и оставивший подробные инструкции о том, как чувствовать мир, строить дом и вырастить самого себя из поломанного мальчика в проходящего по имению хозяина.Предлагаем вашему вниманию эссе известного российского филолога, искусствоведа, поэта Веры Калмыковой
«От Золотого к Серебряному: чем символисты обязаны старику Фету»
Его стихи, как и сказки Пушкина, — наши верные спутники с раннего детства. Еще в младшей школе многие из нас бодро декламировали: «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало». Яркий представитель Золотого века, наследник пушкинской традиции, Афанасий Фет показал нам, что такое образец идеальной поэтической речи.
К 1850-м годам он был уже стихотворцем с именем, известным сторонником «чистого искусства», категорическим противником так называемого «утилитарного направления», «идейной поэзии». Разногласия между названными течениями происходили, прежде всего, оттого, что их идеологи по-разному отвечали на вопрос, что есть искусство и чему служит поэзия. Первые считали, что она не предназначена для «житейского волненья», призвана отражать свойства человеческой души, облагораживать сердце и — не в последнюю очередь — совершенствовать общенародный литературный язык. Вторые полагали, что цель искусства — бичевать пороки общества, способствовать уничтожению несправедливого социального строя.
Над «эстетами» «утилитаристы» издевались печатно как могли, но и Фет в долгу не оставался: недаром рабочий ослик, который возил его по имению, звался Некрасовым. Нападки оппонентов все же глубоко ранили душу поэта, и в 1860-е Афанасий Афанасьевич на несколько лет остался «без голоса», перестал сочинять. В то время он переводил римских классиков и писал прозу.
Среди его друзей числились Иван Тургенев и Лев Толстой, но утверждать, что они хорошо его понимали, вряд ли стоит. Фет порой казался им косноязычным. Лишь десятилетия спустя выяснилось, что его языковые «неловкости» — не что иное, как попытки высказаться о том, о чем не смели да и не умели до него говорить другие, колоссальный языковой прорыв в новую эпоху, открывшуюся почти сразу после его смерти.
Среди его друзей числились Иван Тургенев и Лев Толстой, но утверждать, что они хорошо его понимали, вряд ли стоит. Фет порой казался им косноязычным. Лишь десятилетия спустя выяснилось, что его языковые «неловкости» — не что иное, как попытки высказаться о том, о чем не смели да и не умели до него говорить другие, колоссальный языковой прорыв в новую эпоху, открывшуюся почти сразу после его смерти.
В 1894 году Валерий Брюсов выпустил первый сборник стихов «Русские символисты», и с этого момента ведется отсчет Серебряного века в русской поэзии. Валерий Яковлевич одним из первых написал проникновенную статью о творчестве Фета, чем навсегда утвердил старшего собрата в качестве предшественника нового искусства.
Еще раньше его поэзию (правда, вне связи с современной на тот момент литературой) оценил Владимир Соловьев, знаменитый русский философ и литератор, принадлежавший уже не к Золотому веку, а к следующей эпохе. Первая литературно-критическая статья Владимира Сергеевича (1890) была посвящена именно Фету, и говорилось в ней о «внутренней красоте души человеческой, состоящей в ее созвучии с объективным смыслом вселенной».
Много позже литературовед Дмитрий Благой написал важнейшую работу «Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета)», в которой, по сути, развил как раз идею Соловьева, рассуждавшего о «моментах созвучия художественной души с истинным смыслом мировых и жизненных явлений», о способности натуры художника сливаться «с данным предметом или явлением в одно нераздельное состояние». Дружба Фета с Соловьевым оказалась настолько тесной, что философ попал в число душеприказчиков стихотворца.
В чем новизна поэтического Серебряного века, в чем его ключевое отличие от Золотого? Один из западноевропейских представителей классицизма справедливо заметил: «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». В пушкинское время считалось, что стихотворная речь должна быть кристально ясной, и даже романтические пристрастия ко всему неизведанному, непонятному для человеческого ума, мистическому не могли отменить этого требования.
Серебряный век узаконил в поэзии выражение темных и тайных чувствований (как сформулировал Брюсов), а для этого следовало выработать совсем иной принцип взаимоотношений со словом. Создать совершенную стихотворную речь и без того нелегко, а уж передать словами то, что не вполне понятно самому автору, но должно стать близким множеству его читателей, — задача подавно не из легких. Афанасий Афанасьевич восклицал: «О, если б без слова // Сказаться душой было можно!». Символисты также стремились выразить глубинные, потаенные чувства, ведь поэзия призвана научить культурного человека выявлению того, что в виде неясных образов бередит, будоражит сознание.
Влияние Фета на Брюсова огромно, и Валерий Яковлевич признавался в этом сам. Но только ли на него одного распространилось подобное воздействие? Для символизма одна из главных ценностей — миг, единственный и мимолетный; его надо суметь навсегда оставить в стихотворении, увековечив в эстетическом сознании то, что в жизни сгорело, миновало. Фет писал: «Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопенье», — вот оно, идеальное для поэта начала XX века соотношение жизни и искусства, и здесь же важнейшая тема раздумий — о миге и вечности.
Еще один фетовский образ — «голубая тюрьма», некая ограниченная небесным сводом сфера. За ее пределы человек прорваться не может физически, однако поэзия позволяет преодолевать пространственные и временные пределы: экстаз, сверхчувственная интуиция, вдохновение даруют способ выйти «на волю», «в то сокровенное горнило, где первообразы кипят».
В 1917–1922 годы Константин Бальмонт опубликовал несколько статей, где рассматривал поэзию как волшебство, опираясь на ее свойства быть музыкальной и передавать словами впечатления от увиденного лично. Поэт обратил внимание на то, как часто в творчестве Фета использовался принцип зеркальности. Благодаря ему происходит «соединение двух через третье»:
Зеркало в зеркало,
с трепетным лепетом
Я при свечах навела:
В два ряда свет —
и таинственным трепетом
Чудно горят зеркала.
Пара зеркал плюс героиня... В душе читателя рождается отклик не на одно явление, а на два, даже три, и таким образом осуществляется «многосложное слитное видение», которое и есть жизнь. Ведь, по уверению Бальмонта, «мир исполнен соучастий», а иного способа передать душевное восприятие, основанное на единстве множества частных впечатлений, нет и быть не может. У Фета это показано так:
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, —
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?..
В литературоведении есть такое понятие «подтекст» — это когда один поэт рисует картину мира, опираясь на прочитанное ранее произведение другого автора. Чужой, предшествующий собственному, текст действует как своего рода линза, через которую видно четче, а в итоге можно выразиться яснее.
Фетовских подтекстов у того же Константина Бальмонта множество. Прежде всего, конечно, это касается «усадебной лирики», ряда произведений, запечатлевших уединенную жизнь в имении, вдали от людей, наедине с природой, когда можно попытаться вникнуть в ее тайны. Интересно сопоставить бальмонтовскую «Песню без слов» (1894) и «Шепот, робкое дыханье» (1850) Афанасия Фета. И там, и там основа сюжета — любовное свидание, в обоих случаях — состояние восторга, наивысшего напряжения внутренних сил, абсолютное слияние с мирозданием. Но Константин Дмитриевич все же не удержался и использовал в тексте глаголы, чего Афанасий Афанасьевич сумел избежать.
Фетовских подтекстов немало и в творчестве Мандельштама, поэта, принадлежавшего к следующему за символизмом поэтическому течению, акмеизму. Достаточно указать всего на один образ — ласточку, которая у Осипа Эмильевича связана и с любовью, и со смертью, и с таинственным приветом из мира мертвых в мир живых. Ласточка «прилетела» в его лирику от Фета:
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Еще раньше его поэзию (правда, вне связи с современной на тот момент литературой) оценил Владимир Соловьев, знаменитый русский философ и литератор, принадлежавший уже не к Золотому веку, а к следующей эпохе. Первая литературно-критическая статья Владимира Сергеевича (1890) была посвящена именно Фету, и говорилось в ней о «внутренней красоте души человеческой, состоящей в ее созвучии с объективным смыслом вселенной».
Много позже литературовед Дмитрий Благой написал важнейшую работу «Мир как красота (О «Вечерних огнях» А. Фета)», в которой, по сути, развил как раз идею Соловьева, рассуждавшего о «моментах созвучия художественной души с истинным смыслом мировых и жизненных явлений», о способности натуры художника сливаться «с данным предметом или явлением в одно нераздельное состояние». Дружба Фета с Соловьевым оказалась настолько тесной, что философ попал в число душеприказчиков стихотворца.
В чем новизна поэтического Серебряного века, в чем его ключевое отличие от Золотого? Один из западноевропейских представителей классицизма справедливо заметил: «Поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». В пушкинское время считалось, что стихотворная речь должна быть кристально ясной, и даже романтические пристрастия ко всему неизведанному, непонятному для человеческого ума, мистическому не могли отменить этого требования.
Серебряный век узаконил в поэзии выражение темных и тайных чувствований (как сформулировал Брюсов), а для этого следовало выработать совсем иной принцип взаимоотношений со словом. Создать совершенную стихотворную речь и без того нелегко, а уж передать словами то, что не вполне понятно самому автору, но должно стать близким множеству его читателей, — задача подавно не из легких. Афанасий Афанасьевич восклицал: «О, если б без слова // Сказаться душой было можно!». Символисты также стремились выразить глубинные, потаенные чувства, ведь поэзия призвана научить культурного человека выявлению того, что в виде неясных образов бередит, будоражит сознание.
Влияние Фета на Брюсова огромно, и Валерий Яковлевич признавался в этом сам. Но только ли на него одного распространилось подобное воздействие? Для символизма одна из главных ценностей — миг, единственный и мимолетный; его надо суметь навсегда оставить в стихотворении, увековечив в эстетическом сознании то, что в жизни сгорело, миновало. Фет писал: «Этот листок, что иссох и свалился, / Золотом вечным горит в песнопенье», — вот оно, идеальное для поэта начала XX века соотношение жизни и искусства, и здесь же важнейшая тема раздумий — о миге и вечности.
Еще один фетовский образ — «голубая тюрьма», некая ограниченная небесным сводом сфера. За ее пределы человек прорваться не может физически, однако поэзия позволяет преодолевать пространственные и временные пределы: экстаз, сверхчувственная интуиция, вдохновение даруют способ выйти «на волю», «в то сокровенное горнило, где первообразы кипят».
В 1917–1922 годы Константин Бальмонт опубликовал несколько статей, где рассматривал поэзию как волшебство, опираясь на ее свойства быть музыкальной и передавать словами впечатления от увиденного лично. Поэт обратил внимание на то, как часто в творчестве Фета использовался принцип зеркальности. Благодаря ему происходит «соединение двух через третье»:
Зеркало в зеркало,
с трепетным лепетом
Я при свечах навела:
В два ряда свет —
и таинственным трепетом
Чудно горят зеркала.
Пара зеркал плюс героиня... В душе читателя рождается отклик не на одно явление, а на два, даже три, и таким образом осуществляется «многосложное слитное видение», которое и есть жизнь. Ведь, по уверению Бальмонта, «мир исполнен соучастий», а иного способа передать душевное восприятие, основанное на единстве множества частных впечатлений, нет и быть не может. У Фета это показано так:
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, —
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?..
В литературоведении есть такое понятие «подтекст» — это когда один поэт рисует картину мира, опираясь на прочитанное ранее произведение другого автора. Чужой, предшествующий собственному, текст действует как своего рода линза, через которую видно четче, а в итоге можно выразиться яснее.
Фетовских подтекстов у того же Константина Бальмонта множество. Прежде всего, конечно, это касается «усадебной лирики», ряда произведений, запечатлевших уединенную жизнь в имении, вдали от людей, наедине с природой, когда можно попытаться вникнуть в ее тайны. Интересно сопоставить бальмонтовскую «Песню без слов» (1894) и «Шепот, робкое дыханье» (1850) Афанасия Фета. И там, и там основа сюжета — любовное свидание, в обоих случаях — состояние восторга, наивысшего напряжения внутренних сил, абсолютное слияние с мирозданием. Но Константин Дмитриевич все же не удержался и использовал в тексте глаголы, чего Афанасий Афанасьевич сумел избежать.
Фетовских подтекстов немало и в творчестве Мандельштама, поэта, принадлежавшего к следующему за символизмом поэтическому течению, акмеизму. Достаточно указать всего на один образ — ласточку, которая у Осипа Эмильевича связана и с любовью, и со смертью, и с таинственным приветом из мира мертвых в мир живых. Ласточка «прилетела» в его лирику от Фета:
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши все кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Яков Полонский и Фет в гостях у Толстого
Есть еще одно удивительное свидетельство их духовной связи: образ шевелящихся губ был для Мандельштама настолько важен, что они служили для него синонимом творчества, знаком жизненной силы. В стихотворениях «Холодок щекочет темя» (1922), «Да, я лежу в земле, губами шевеля» (1935) эта мимическая примета означает, что человек, поэт жив:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Для Фета это выражение означало идеально чистое, музыкальное звучание, недаром в одном из писем он указал: «Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ».
Некоторые литературоведы считают, что вся поэзия Бориса Пастернака заключена в фетовской лирике, словно в зародыше. Это, конечно, преувеличение. Но им обоим было свойственно одухотворять процессы, происходящие в тварном мире.
Что бы ни описывалось в произведениях Бориса Леонидовича, событие почти всегда происходит во Вселенной: падение капли уподобляется происшествию космического масштаба. Этому Пастернак научился у Фета. От него же — то ли последнего романтика, то ли предтечи символизма — постоянное ощущение взаимосвязанности явлений в мироздании, пристрастие к опорным существительным во фразе, ее музыкальность, расположенность к цветовым эпитетам.
Здесь, в Орловской области, была усадьба Афанасия Фета
Лирика природы далеко не проста. За описанным пейзажем кроется представление обо всем Божьем мире. Поэзия Фета может помочь и поэту, и читателю прикоснуться к Тайне. Вот почему она никогда не устареет.