ЖИЛ-БЫЛ ЧЕЛОВЕК-МАТРЁШКА

Тут что ни слово, то переменная, которая требует уточнения, комментария или вводных: «Маршак нашего детства». Что за детство? Чьего нашего? Какой такой Маршак?

Это сам Маршак, заскучавши в приёмной высокого, но неглубокого, то бишь обделённого проницательностью, начальника, сочинил гневную инвективу:

У вас, товарищ Большаков,

Не так уж много Маршаков, –

и, передав записку со стихами адресату через ошарашенную секретаршу, был таков. Цену себе он знал, причём – чрезвычайно завышенную.

Но тот, кто действительно понимает что к чему, должен, чтобы уразуметь какой такой Маршак, спросить: Маршак какого десятилетия? Девятисотых годов? Десятых? Двадцатых? Тридцатых? Сороковых? Пятидесятых, наконец? Самого начала шестидесятых? Ибо в каждом из десятилетий Маршак различен.

И этот разный Маршак никуда не девается, он, словно матрёшка, от мал-мала-меньше до самой громадной, облекается Маршаком следующего периода, прячется под его оболочку, оставаясь где-то внутри, укрытый очередным Маршаком.

Еврейский мальчик, за стихотворную бойкость привеченный именитым критиком В. Стасовым. Юноша, чтобы обойти российскую норму для иудеев, отправившийся учиться в Англию. Молодой человек, сочиняющий посредственные стихи, которые, однако ж, приглянулись А. Блоку. Юный мужчина, оказавшийся в Екатеринодаре, где в соавторстве с Е. Васильевой, она же некогда Черубина де Габриак, пишет пьесы для детей, а без соавторов бессчётные стихотворные фельетоны для газеты, не включённые ни в одно прижизненное издание и ни в одно собрание сочинений, даже и посмертное. Мужчина просто, вернувшийся в Петроград и взявшийся созидать новую литературу для детей, советских (важное уточнение). Немолодой мужчина, что бросил всё и уехал в Москву, пока воздвигнутый им ленинградский Детиздат громили, а писателей, открытых им и обученных, арестовывали и уничтожали. Пожилой классик, только себя и слушавший, когда к нему на улицу Чкалова приходили друзья, знакомые и попросту гости. Патриарх детской литературы, устраивавший дивертисменты редакторам и функционерам от мелка и до велика, потому что они, кажется, редко печатают, криво подправляют, смеют порой сокращать его статьи. Старик, тяжело, но честно умиравший, не боясь смерти, потому что был занят переводами и собственной персоной.

Так какой Маршак из перечисленных Маршаков?

Вопрос риторический. Авторствующая дама лучше подделает документы, чем скажет на какое столетие пришлось её безоблачное детство. Можно только догадываться, что она – выученица выучеников маршаковской школы. Вот, хотя бы, и самая первая фраза первой главы: «Пароход медленно отдалялся от берега Одессы на Ближний Восток». Именно так, языком звонким, но доступным, писали эти сочинители, в коротком предложении вмещая и насущное повествование, и факты из многочисленных областей знания – географии, мореходства, древней и новейшей истории и т.д. Хочется длить, продолжать эту чудную прозу, адресованную всем детям и каждому взрослому: «Подплывая к левому боку текущего Гольфстрима и смотря в иллюминатор на погоду, у меня слетела вниз панама».

Но, стоп машина, эдак можно далеко заплыть. Вернёмся к разговору о разных Маршаках. И тут надо вспомнить, что самый первый Маршак, угнездившийся в глубину матрёшки, начинал как представитель русской еврейской литературы. Ясно, что ему не тягаться было с великим Х.-Н. Бяликом, дюжим С. Юшкевичем, непревзойдённым В. Жаботинским, автором блистательных вирш на русском языке, отличных фельетонов и классической прозы.

Лирический дар (назовём это словом негодящим и понятным) юного Маршака весьма и весьма скромен, под стать выбранным автором темам. Поэт тоскует о родных палестинах, хотя родился в Воронеже, а потом с семьёй жил и в Витебске, и в Бахмуте, и в Острогожске, отчего-то не желая, в отличие от многих единоверцев, отправляться в подмандатную Палестину, чтобы возделывать землю обетованную, но съездил туда на экскурсию, и с удовольствием превеликим поехал в Соединённое королевство, где не столько учился, сколько узнавал английскую поэзию: Р. Бёрнса, У. Блейка, Э. Лира, стишки из сборника Матушки Гусыни, которые помогли ему состояться как литератору, скрасили, затушевали непростительную для поэта-лирика худосочность, абсолютное незнание жизни. Ведь и в более поздние годы доходило порой до нелепости: друживший с Маршаком А. Твардовский, исправляя его стихи, говорил: Самуил Яковлевич, помилуй, что за керосинная лавка, давно их нет. И, характерно – Маршак правку и укоры сносил, при его-то фанаберии. Тоже, если задуматься, точный показатель – А. Твардовский ревниво относился к чужим хорошим стихам и не терпел рядом с собой крупных стихотворцев, чему свидетельством раздел поэзии журнала «Новый мир», с переводчиками, скрепя сердце, мирился, их дело служилое: быть на подхвате.

Кстати, газетная работа вряд ли отличается от переводческой, бери чужие мысли и перекладывай требуемыми словами, и этого достанет. А Маршак, выехавший на Кубань по сплетению обстоятельств – там находилась семья, в том числе и смертельно больная мать – около трёх лет писал злободневные фельетоны. Надо заметить, что Кубань была занята войсками под командованием А. Деникина. И по сию пору остаётся загадкой – успел ли Маршак в Екатеринодар незадолго до вступления Добровольческой армии или следовал прямо за ней. И это, согласимся, не обычная биографическая подробность, ведь фельетоны, вышедшие из-под пера Маршака, будто бы подсказывают ответ.

А в другом знакомом доме

Разговор зашел о том,

Сколько нынче в Совнаркоме

Соломонов и Ерем.

И сказал чиновник в форме,

Что Израиля сыны

В трехпроцентной старой норме

В Совнаркоме быть должны.

Будто бы, поскольку читать эти строки можно и так и эдак, что называется, слева направо и справа налево, смысл распахнётся иначе. Видимая насмешка над большевиками истолковывается и с прямой противоположностью: везде и всюду не титульная, как полагают, а шмуцтитульная нация. Есть ли нужда истошно вопить: «За что боролись?!»? И не потому ль Маршак возвращается в Петроград, тогда как путь был открыт и в другом направлении – в Одессу, откуда корабли отходили к любой из земель обетованных.

О деятельности Маршака, созидавшего новую детскую литературу, писал Л. Гумилевский: «Не завербовав никого в Москве, Маршак с новой энергией начал действовать в Ленинграде. Не было там своих писателей для детей – Самуил Яковлевич стал создавать их. Вызвал брата, инженера, работавшего на заводе, и убедил его заняться научно-популярной литературой. Так появился знаменитый М. Ильин – Илья Яковлевич Маршак. Встретился на Невском только что демобилизованный моряк, не знавший, куда деваться и к чему приложить чистые руки, и вот появляется не менее талантливый Борис Житков. Затем выходит на сцену Елена Ильина. И вскоре уже Маршак окружен плеядой учеников и учениц, усваивающих единственный постулат учителя:

– С детьми надо говорить забавно!

Я глубоко и непоколебимо убежден в том, что стишки Маршака и Чуковского, пересыпанные шуточками и прибауточками, забавные рассказы Ильина нанесли и наносят непоправимый урон детской психике. Они воспитывают неуважение к науке, внушают презрение к взрослым, которые везде и повсюду оказываются глупыми и смешными перед собственными детьми».

Мемуарист имел право на неприязнь, Маршак и его питомцы использовали в борьбе сомнительные методы, а заодно угрозы, наветы, связи. Детская литература – это пространство, обживаемое по родовому принципу, где боролись и борются кланы, семейства, одиночкам здесь не место. Семейство Маршака выжило, но клан был разгромлен и уничтожен, а сам Маршак откочевал – «бежал» слово более точное – в Москву, бросив на произвол судьбы прежних единомышленников. Спасти он пытался, кажется, лишь Т. Габбе. Главным противником, необоримым, оказалось время, исторические обстоятельства, против них не повоюешь. И Маршаку не оставалось ничего другого, только надеть ещё одну оболочку, прячась глубже и глубже.

Об этом нет ни слова в книге, сочинённой дамой неизвестного возраста с профессией инкогнито и проиллюстрированной картинками правнука Маршака.

Количество несуразностей, ошибок, искажений русского языка, само художественное оформление подсказывают – издание заказное, а кто платит, тот и несёт вздор, и рисует что заблагорассудится.

Маршак изображён душкой, прозорливцем, демиургом тутошнего масштаба. Взять, например, главку о Маршаке и А.Н. Толстом. Явился этот вальяжный барин в журнал «Воробей», принёс сказку Коллоди. И Маршак сразу предложил сказку заново пересказать, не следуя за первоисточником. А.Н. Толстой внял. Так появился «Золотой ключик». Правда, журнал «Воробей» существовал в 1923 году, с Маршаком разговор вёлся о сказке про Пиноккио, а сказка про Буратино возникла как бы сама собой, независимо от этих перипетий, через двенадцать лет. Впрочем, мемуарист запомнил, с каким подъёмом взялся за дело А.Н. Толстой, пошучивая и смеясь: «Превосходный сюжет! Надо написать, пока этого не сделал Маршак». Шутки шутками, но А.Н. Толстой смотрел на вещи здраво, людей оценивал метко. И понимал, что матрёшка, сделанная из мягкого дерева – липы, раскрашенная и принаряженная, состоит не из одной оболочки. Встряхни матрёшку, она станет греметь на разные лады, большая по-своему, поменьше на свой лад. И так до самой последней. Или первой – это откуда считать.

Иван ОСИПОВ