"Шлем, ведро и сабля..." Записки вятского лоха. Апрель, 2017
Форд
– Чудаки! Дилетанты!! – полушутя, как-то нервически-истерично возмущался Евгений Шварц неорганизованностью и «кустарщиной» НКВД-шников: – Чего они ковыряются, будто в носу? Знаете, как бы я поступил на их месте? Приехал бы в большом автофургоне, остановился где-нибудь у вокзала или гастронома. И дал бы длиннющий противнейший гудок во всю мощь! И все, кто ждёт, – а ведь ждут в каждом доме, – спокойно, без паники вышли бы на этот гудок с узелками, чистым бельём. С чаем и сахаром.
Да, ждали действительно все. Никто не спал по ночам. Сидели по утлым своим светёлкам, тоскливо прислушиваясь к далёким автомобильным гудочкам. И были, как говорится, готовы ко всему.
При всём при том, писательская братия, дружески встречаясь днём, напропалую шутила и острила. К чести их и во спасение – юмор не умирал в России ни в те годы, ни в лихую пору войны…
Но как омерзительно и стыдно вспоминалось впоследствии это проклятое чувство облегчения, это счастливое «пронесло!» Когда, с дрожью выглядывая в рассвет на звук скрипящих шин, ты видел выползшего из преисподней Люцифера – чёрный форд, – стоящим у соседнего подъезда. Примчавшим не за твоей (слава Господу!), – а за чужой никчемной беззащитной шкурой.
Шёл 1937 год…
Индастриал-эмбиент
В автобус залетает крутой панк и садится напротив очень пожилого человека.
Всё тело парня покрыто жёстким граунж-пирсингом. Одежда порезана, висит лохмотьями. Волосы покрашены в четыре цвета: ярко-жёлтый, красный-индастриал, химическо-синий и кислотно-зелёный. В ушах огромные серьги с оранжевыми и чёрно-фиолетовыми иглами.
Пока едут, старик не отрываясь смотрит на это чудо в перьях.
Парень ёрзал-ёрзал, и спрашивает недовольно:
– Чем привлёк, дедуля? Разве ты не делал раньше чего-то дикого, э-э?
– Да!! – тут же встрепенулся пенсионер, будто выплыл из забытья. – …Знаешь, когда я был очень молодым, то служил в военно-морском флоте СССР. И однажды в Сингапуре, – в увольнении, – напился, блин, в драбадан и… по дурости перепихнулся с огромным попугаем-какаду. И вот я думаю, не мой ли ты сын?
Резюме
Как-то раз, в последние дни войны – или первые дни мира – где-то на эвакопункте Твардовский записал в блокнотике слова пожилого раненого солдата из колхозников:
– Не может быть, чтобы теперь, после того, что мы на войне сделали, чтобы опять у нас такой же бардак получился!..
Служивый ошибся.
Не сразу, может быть, в других масштабах, иногда под другими вывесками да под башмачным соусом, а всё-таки получился, – лет через 15 резюмировал «в стол» большой советский писатель.
Ботик Петра I
Расторопный и чуткий нюхом португальский еврей Антон Девьер, прослышав о петровских причудах насчёт приближения к себе наиболее рукастых и головастых невзирая на происхождение, тут же побежал к царским палатам и устроился денщиком.
Но даже он не ожидал того взлёта, который преподнесла ему вскоре государева власть.
В короткий срок очаровав сестру Меншикова Аннушку, сначала Девьер заделался зятем капитан-командора, орденоносца Слона и Чёрного орла великолепного Меншикова. Что тут же вознесло прохиндея во флигель-адъютанты.
Затем в кратчайший срок – становится генерал-адъютантом в 1711 г. И первым петербургским генерал-полицмейстером к 1718-му. О большем он мечтать не смел!
Привнеся в караульную службу пару-тройку необходимых, в общем-то, зарубежных новаций (особливо по спасению Питера от пожаров), он заделался при дворе фаворитом.
Думается, эта петровская традиция привечать ко двору чужаков, – порой откровенных мошенников и рвачей, – пусть и расторопных, не только интонационно не прошла со временем, но приобрела чудовищных размеров развитие: fortissimo! – воплощённое в нынешней России. Начиная, конечно же, с ельцинских «чужаков». Приведших этот позолоченный меншиковский корабль-позумент в сегодняшнее состояние утлого обветшалого судёнышка: полусгоревший, полусгнивший, поникший духом ботик Петра I. Из которого, скрипя когтями и цепляясь за ненадёжные борта, никак не хочет выплеснуться-згинуть чужеродное, нерусское, не нашего сукна епанча. Изыди!!
It’s my life
20 лет. Рок-н-ролл скорее мёртв, чем жив.
В 30 лет я понял, что любви нет.
В 40, – что власть слепа и продажна.
В 50, – что деньги – пустышка. И главное – это творческий дух человека. Ничего более.
В 60 – всё-таки Достоевский.
70 – какой же я был дурак в молодости, что не заботился о здоровье!
В 80 вдруг пришло признание. Но и оно – пустышка.
В 90 – плачу над ветеранами Великой Отечественной, дожившими до преклонных лет, умершими в сталинских бараках, куда заселились после войны, так абсолютно ничего и не получив от «любимой» власти.
100 лет. И всё-таки Толстой! И она есть, Любовь.
110 и далее… Rock-n-roll жив!!
Оппозиция
Выруби Интернет – и всё, нету никакой оппозиции! Ещё прогнать по дворам с десяток чёрных воронков-уазиков. Да из каждого околотку вывезти по одному несогласному челу. Чтобы бабульки-красотульки пересудачили это дело по всей честной округе. И жёны тогда засядут по неспокойным чисто вымытым кухням, нервно теребя подол фартуков-дольче-габана под окном: лишь бы только мой сегодня вернулся с работы. Только бы вернулся. Пораньше бы.
Шлем, ведро и сабля
Звонок, низким озабоченным голосом.
– Алло, привет! У тебя есть телефон Коляна-рыжего? Ну, который голду всю жись скупал?
– Сейчас посмотрю. А что случилось?
– Да так, посоветоваться хотел…
– Что именно? Мож, я что подскажу.
– Да тут, понимаешь… У меня есть золотые сабля, ведро и шлем. Вот, хотел продать.
У меня что-то ёкнуло под ложечкой. Что-то старо-забытое, из 90-х.
– Погодь-погодь, братан. Расскажи сначала. Где ты их взял-то? – левой рукой я уже листал истрёпанный годами блокнотик с древним криминальным списком телефонов: барыги, скупщики краденого, менялы.
– Да понимаешь, пришёл утром на работу наш начальник юротдела, вдрызг с похмелюги, еле чивкает. Пришёл в шлеме, с ведром и саблей – да не простыми, а золотыми. И начал всех рубить типа Ледовое побоище, поэл!
– Ну…
– Ну, мы его схомутали, сдали в дурку с горем пополам. А раритеты решили продать, – чтобы, мало ли, на лечение там-сям хватило. Да и семью не обидеть. Сбрендил наш начальник-то: крыша поехала.
– Подожди-подожди, – заёрзал я на стуле. – У Коляна щас проблемы кой-какие. Он гасится от всех. Типа там с семьёй непорядок… Да и с ментами. Я его найду конечно, – но лучше мне самому до него доехать, чтобы объяснить всё чин по чину.
Я прямо чувствовал, как птица из бриллиантового дыма расстилает свои крылья вокруг меня, по комнате, дивану, пепельнице…
– Ну давай, чё, – простодушно сказал Макс.
– Слышь, дружище, дай-ка мне вводную: скоко вес, какая проба и тэдэ.
Коля-рыжий – человек, несомненно, авторитетный. Он и денег отваливает в округе дороже всех, и ментам не сдаст, – мало ли подстава какая уголовная, – и в обвесе не обидит. Уважаемый, в общем, персонаж, без заморочек, да-с...
– Ну-у… понимаешь ли… там сабля старинная, очень. Век чуть ли не XVII-й. А ведро со шлемом он сам делал. Ведро по пьянке заказал, из трёх девяток: 999 – весу килограммов на восемь. Тяжёлое, чёрт. А шлем отлил точь-в-точь как в «Джентльменах удачи»… Около 22 кг высшей пробы. Не поднять! Дурак, одним словом.
Он назвал цифры. Я пробил на калькуляторе. Меня пробило в пот. Мозг – прибило гвоздём к стене!
– Ты узнай, – говорил в это время Макс, – сколько нам Колян-рыжий выдаст денег. Убавь немного для гешефту, я договорюсь с пацанами на работе, – вот нам и к пенсии прибавка будет, окей? И пацанам немного сольём – они же в доле. Не обеднеет псих-то.
Я уже давно всё прибавил и убавил. Там, – в калькуляторе, – пахло каннской Ривьерой, пахло оперой на Бродвее, пахло новой женой-моделью из Казахстана и новой жизнью вне обрыдлого уже по уши СНГ. Где я лежу непритязательно в гамаке и пишу книгу «Как я стал…» Просто стал, и всё.
«Вот попёрло», – подумал я и сказал:
– Ладно, Макс. Ты завези мне побыстрей товар, – а я съезжу договорюсь с Коляном по отдаче. Завтра порешаем. А может, и сёдня. Отзвонюсь, в общем.
– Вечером. Сумку только возьму у мамки. Мне и положить-то богатство не во что.
– Аккуратней там. Не поцарапай. Заработаем немного, брателло, гы-ы!
– Ок.
– Колян, хэллоу! – немедля набрал я старого барыгу.
Так и так, шаг за шагом обрисовал другану-скупщику ситуацию: сколько вес, какая проба, семнадцатый век. Колян тут же гаркнул, что перезвонит.
Через 15 минут.
– Всё, деньги готовы, – прохрипел рыжий Колян. – Я подключил очень серьёзных людей. Очень. Неместные, – но надёжные. Договорились на сегодняшний вечер, через три часа. Успеешь?..
– М-м-м… – промычал я в раздумье.
– Встретимся на Ярославском – им как раз на поезд надо. Заберут голду, рассчитаются и отчалят. Всё в чесняк. Даже аванс на карту перевели – три штуки баксов. Так что, брателло, всё в силе. Ок?
– Щас наберу, – торопливо ответил я, не веря собственным ушам (или глазам), что к вечеру превращусь… ну-у, скажем, в скромного такого лондонского дэнди.
– Макс, едешь?! Я прям на сейчас договорился. Отдаём хлам и дербаним бабки.
– Да-да, мчу…
– Жду.
– Колян? Товар уже везут. И сразу – к тебе.
– Отлично! Я говорю чувакам, что через час будем у них.
– Yes.
Так, ради интереса, открыл сайт с горячими путёвками на Бали… Или в Таиланд? Но там, слышал, с едой проблемы. Блин! – может, сразу в Штаты рвануть?! Взять там пару байков в прокат и объехать с Лариской Америку с ног до головы к чертям собачьим!
Поставил чайник на кухне. Эх, с Ярославского вернусь, захвачу вискаря по пути. И суши по Инету закажем. Устроим небольшое рандеву. Шаркнем по душе! – как говорил Шукшин в «Калине красной».
– Алло! Ну чего, где ты? – нетерпеливо бросил в трубку Колян.
– Щас-щас, братан, жду товарища с голдой. С минуты на минуту. Ага.
– Эге.
СМС-ка, дзынь-ь-ь-ь:
«Мы в сауне, с девчонками. Паримся – не паримся. Рассказал, как наколол тебя с ведром и саблей-шлемом, вот они ржали-то!! Да я и сам еле сдерживался, когда вчёсывал про золото. Гы-гы-гы… Давай подкатывай, поприкалываемся вместе. Возьми чего-нибудь некрепкого: для подружек. Макс».
Эскиз
Перед появлением где бы то ни было Репина – всегда происходило одно и то же…
За несколько минут до его прихода, как на разведку, прибегал старый одноглазый неприбранный пудель Мик. Которого Репин никогда не стриг, оттого пёс был абсолютно круглым и похож на колобка.
Мик обнюхивал забор, калитку, – как бы проверяя на прочность, – и громко лаял: всё в порядке! Тут же из-за деревьев возникал Илья Ефимович, вышедший из Пенат на прогулку: суховатый, седой, невысокий.
С крыльца его уже приветствовали хозяева... Но Репин, будто раздумав входить, вдруг останавливается, достаёт из кармана маленький серый альбом и быстрыми мелкими штришками начинает что-то рисовать.
Оказывается, к дому подошла – с противоположной стороны – соседка с бидоном молока и букетиком полевых цветов. И тоже ждёт кого-то из подворья: может, кого с кухни или подругу.
В это время Репин, не спуская глаз с натуры, покорной взгляду рукой пишет эскиз. Проворно, чётко. На бумагу не глядит вовсе – а только на её лицо. Девушка, заметив внимание всем известного в Куоккале человека, даже чуть подбоченилась, игриво поправив волосы. Казалось, от её лица к его руке протянут невидимый прямой провод.
У ног Репина приютился старый кудлатый Мика, – но сидит тихо, не шевелясь. Он знает, что в такие моменты нельзя ни лаять, ни бегать, ни кусаться.