Как жил Иосиф Сталин. Свидетельства очевидца

Артём Фёдорович Сергеев (05.03.1921 - 15.01.2008) — генерал-майор артиллерии в отставке, родился в семье Сергеева Фёдора Андреевича (подпольное имя «Артём») и Сергеевой Елизаветы Львовны. После трагической гибели отца Артёма воспитывал в своей семье его друг и соратник Иосиф Виссарионович Сталин.Дружба с Кировым

Когда мы беседовали о даче в Сочи, вскользь упомянули о дружбе Сталина и Кирова. В то время как раз по телевидению шел очередной вал атак на Сталина в связи с тем, что он «руку приложил» к убийству Кирова. Решаем с Артёмом Фёдоровичем и Еленой Юрьевной, деятельно и сердечно принимающей участие во всех делах мужа, что расскажем о взаимоотношениях этих людей. И в очередной беседе с Артёмом Фёдоро­вичем Сергеевым мы говорим о дружбе Сталина и Кирова.

Е. Г.: Каковы были отношения Сталина и Кирова?

А. С.: Знакомы они были очень давно и по-настоящему дружили, эта была дружба по жизни. Чувствовалась теплота в их личных отношениях — они были единомышленниками и соратниками, но прежде всего друзьями. Это можно по­нять, если какое-то время наблюдать людей, а мне пришлось довольно близко наблюдать их с конца 1929 года и почти до последнего дня жизни Кирова. Надо сказать, что после Надежды Серге­евны самым близким Сталину человеком был Киров. Ближе друга у него не было. Потому первый страшный удар — смерть Надежды Сергеевны, второй удар — смерть Кирова. Смерть Надежды Сергеевны изменила Сталина в определенной мере, изменила его поведение, и смерть Кирова тоже. Это ужасные утраты, повлиявшие на его жизнь.

Надежда Сергеевна очень хорошо относи­лась к Кирову. В каждой семье порой случаются трения, напряжение в отношениях. Киров умел рассеять недоразумения, обратить их в шутку, растопить лёд. Он был удивительно светлым, лучезарным человеком, и его все в доме очень любили: и члены семьи, и работающие в доме люди. Всегда ждали его появления, вспоминали, когда его не было, между собой называли «дядя Киров», хотя даже мы, дети, обращались к нему «Сергей Миронович».

Он погиб 1 декабря 1934 года. Только прошел пленум, затем был большой парад, Киров присут­ствовал на этом параде, речь там говорил, будучи блестящим трибуном. Блестящим трибуном! Он уехал в Ленинград, и через день произошло это страшное несчастье. И для страны, и личное несчастье для самого Сталина — он лишился друга, с которым он, если можно так сказать, делил свою жизнь, свой труд, делился с ним своими мнениями и всегда мог откровенно поговорить, получить совет, если надо — поспорить о чем-то. И хорошо посмеяться.

Е. Г.: Сталин любил юмор?

А. С.: Всегда. Что бы ни было, в любой ситуа­ции. Он говорил образно, много цитировал Гого­ля, Салтыкова-Щедрина, Лескова, Зощенко, ещё какие-то забавные вещи. И он, и Киров хорошо знали писателей-сатириков, классиков этого жанра. Зощенко Сталин с Кировым часто цитиро­вали, поскольку это был современный автор, писавший на злободневные темы, высмеивавший пороки тогдашнего общества, метким словом старавшийся исправить эти пороки. Но никогда не цитировалась забавная история ради самой исто­рии. Всегда это было к слову, как подтверждение, расширение, окрашивание того, что происходило, о чем шла речь, это было своеобразной иллю­страцией темы разговора или происходящего.

Между собой они с Кировым всегда подшучивали друг над другом. Киров называл его «Великий вождь всех народов, всех времён». Говорил: «Слушай, ты не подскажешь, ты образованней меня, чей ты ещё великий вождь? Кроме времён и народов что ещё на свете бывает? »

А Сталин его называл «Любимый вождь ленин­градского пролетариата». И тоже подтрунивал: «Ага, кажется, не только ленинградского, а ещё и бакинского пролетариата, наверное, всего северокавказского. Подожди, напомни, чей ты ещё люби­мый вождь? Ты что думаешь, у меня семь пядей во лбу? У меня голова — не дом Совнаркома, чтобы знать всё, чьим ты был любимым вождем».

Сталин и Киров всегда плодотворно проводи­ли время даже на так называемом отдыхе. Приезжая на дачу в Зубалово, например, Киров часто брался за инструмент и шёл вместе со Сталиным вскапывать огород, окучивать, окапывать. Он любил поработать руками, как и все в семье, кстати говоря: любовь к труду прививалась и поощрялась. На даче в Сочи Сталин сам высадил лимоны, абрикосы, персики, ухаживал за ними по мере возможности, эти деревья неплохо пло­доносили, и Сталин угощал и гостей, и сотруд­ников дачи фруктами. С Кировым они обсуждали, как лучше выращивать, чтобы больше был урожай, обсуждали, можно ли культивировать эти деревья и в других регионах, оговаривали какие-то детали. Сталин, например, пытался на подмосковной даче выращивать арбузы. Думаю, он сам хотел убедиться, что это возмож­но делать у нас, а потом и распространять этот опыт по стране.

Киров любил животных, на даче жили утки, цесарки, и он ходил на них смотреть, играл с со­бакой, разговаривал с ней.

У Кирова со Сталиным во многом были общие вкусы, как в литературе, так и в музыке. Они порой слушали наряду с веселой, бравурной музыкой и другую: «На сопках Маньчжурии», «Варяг», «Плещут холодные волны», нередко звучали романсы Вертинского, ну и классику, конечно, слушали.

Е. Г.: Как Киров относился к вам, к детям?

А. С.: Очень тепло. К тому же Киров был приятелем моего погибшего отца и относился ко мне как заботливый наставник.

Е. Г.: Вы не считаете, что смерть Кирова была спланированным ударом по Сталину людей, знающих, как дорог ему его друг и что это дейст­вительно станет ударом?

А. С.: Когда 24 июля 1921 года в результате кру­шения аэровагона погиб мой отец, Буденный сето­вал, мол, такая случайность, катастрофа, вот как нелепо и неожиданно. На что Сталин сказал: «Ес­ли случайность имеет политические последствия, то к такой случайности нужно присмотреться».

Так что, если говорить о случайностях—неслучайностях, то тут нужно смотреть более ши­роко. И когда как-то вновь шел разговор о кру­шении аэровагона, в котором погиб мой отец и вместе с ним руководители союза горнорабочих горнодобывающих государств, то на замечание о том, что, очевидно, вагон был недостаточно совершенен, Сталин заметил: «Так Вы думаете, что причина все-таки техническая? А может быть, политическая? Не забывайте классовой борьбы». При этом разговоре присутствовали Киров, Буденный, Жданов.

Е. Г.: Звучат версии, что Сталин завидовал Кирову и его убрал.

А. С.: Я уверен, что такие предположения — ложь. Но ложь не простая, аполитическая. Аполитическая ложь есть уже настоящий вред и своего рода, пусть даже и неумышленное, но преступление. Сталин не мог завидовать Кирову. Конечно, люди иногда завидуют в чем-то друг другу, каким- то личным качествам, которых у одного больше, у другого меньше, но в данном случае со стороны Сталина не могло быть ревности к славе Кирова, к любви народа к нему. А Кирова действительно очень любили. Да и неудивительно: он был очень обаятельный человек. Но их взаимоотношения были прежде всего взаимоотношениями друзей, которые вели общую борьбу, делали общее дело. И один из них был главой этого дела, а другой его любимым помощником, незаменимым в чём-то, верным, преданным другом. И никакой ревности быть не могло, потому что люди они были разные. Сталин был хозяин: он знал экономику, знал ведение хозяйства, знал много практического в ведении дела. А Киров был блестящий народный трибун, за которым шли люди, он умел говорить с народом, воодушевить, повести за собой, зажечь, вдохновить на самое нелегкое дело, мог вести народ в нужном направлении. Но он не был хозяйственником. Они были в этом отношении разными людьми. Киров не был столь прагматичен, скру­пулёзен в ведении хозяйства. Конечно, он понимал, что и как нужно, и мог поднять на это людей. Но не был таким хозяином в экономике, таким рачительным, дотошным, знающим и видящим на много шагов вперёд и на много времени вперёд, не видел, что и из чего происходит, так, как это знал и видел Сталин.

Е. Г.: А каковы Ваши впечатления от выступле­ний Сталина?

А. С.: Выступления Сталина были таковы: спо­койная речь, внушающая людям уверенность. Все раскладывалось по полочкам. Все поясня­лось. Люди верили Сталину, знали, раз Сталин сказал — значит, будет сделано. Всегда так было. Чтобы Сталин сказал и не выполнил — такого не было.

Сравнить, например, с Троцким. Кто-то из стариков однажды заметил: «В чем разница между выступлениями Троцкого и Сталина? Троцкий всех куда-то страстно зовет, и все готовы куда-то рваться по его призыву, а куда — не знают. Троцкий закончил говорить — никто ничего не помнит. А после речи Сталина люди знали и понимали цели и задачи как страны, так и свои личные».

Е. Г.: Были у Сталина еще друзья?

А. С.: Конечно. Орджоникидзе часто бывал в доме. Они были большими приятелями.

Кто еще был другом Сталина? Очень любил он Нестора Аполлоновича Лакобу (председатель ЦИК Абхазии в то время — А. С.), хотя тот был значительно моложе, года с 1896, думаю. У Лакобы был сын Рауф. Помню, как Лакоба приезжал погостить в Сочи. Он приехал с шофером Гришей Гагулия на новом «Линкольне», 1932 года выпуска. В Москве тогда несколько штук таких было.

Выше занимаемого положения Лакоба не мог подняться, несмотря на свои выдающиеся каче­ства, потому что был глухим. Это тормозило, он не мог широко общаться. Он тоже был личным другом, близким, любимым. Могу сказать по всем своим ощущениям: при Кирове в доме было светлее, чем без него. При Лакобе в доме тоже было светлее. А вот когда приходил Берия, в доме становилось темнее, безусловно. Так же было, я помню, когда приехал Буду Мдивани. Сейчас это имя мало что говорит, может, больше его знают в Грузии. Его присутствие, прямо скажем, не освещало дом. И хотя тоже были разговоры и довольно раскованная обстановка, беседы на разные темы, но не было внутреннего спора, не политического, а по любому вопросу, где была бы полная доверительность, искренность и где бы в споре искали не неправоту кого-то, а выход, решение, как лучше можно что-то сделать, как из каких-то разногласий можно лучше выйти. Это всегда было с Кировым, когда приезжал Лакоба, тоже так было. Но Киров, повторюсь, был самым близким и любимым другом Сталина.

Получив известие о гибели друга и соратника, Сталин сразу с определенной им группой руководителей государства, работниками безопасности и следствия выехал в Ленинград, определил и организовал необходимые мероприятия по расследованию и похоронам. То есть похоронами друга он занимался самым непосредственным образом. Он сам определил весь ход и порядок траурной процедуры, печальный и торжественный ритуал прощания и похорон — вплоть до поминок. Гроб с телом Кирова был установлен в Таврическом дворце.

Хоронили Кирова со всеми воинскими почестями — как воина, погибшего в бою. Везли до Московского вокзала на лафете артиллерийского орудия. Это было 107-миллиметровое орудие образца 1910 года, 1930-го года модернизации, которое состояло на вооружении 2-й ленинградской артиллерийской школы.

Захоронили Кирова в Кремлевской стене. Поминки были устроены в квартире Сталина в здании бывшего Сената.

На поминках было видно, что Сталину тяжело от того, что такое новое горе на него навалилось. На поминальном обеде он сказал речь. Говорил коротко, глухим голосом, не расправляя плеч, как бы сжавшись, ссутулившись, несколько раз заводил патефон с любимыми мелодиями Кирова.

У всех присутствующих было очень подавленное настроение. И вдруг как будто Сталин воспря­нул, поставив «Варяга» со словами: «Наверх, вы, товарищи, все по местам», а затем и «На сопках Маньчжурии» со словами: «Но верьте, ещё мы за вас отомстим». Потом Сталин сказал, что наш дорогой товарищ Киров был оптимистом, жизнерадостным человеком, если мы будем плакать, если мы будем распускать сопли (я хорошо помню именно это слово. — А. С.), то этим мы оскорбим память нашего дорогого друга. Горю — конец. Начинаем снова работать. В тяжелом труде будем с радостью продолжать наше общее дело. Это будет лучшей памятью дорогому товарищу Кирову. Дорогой товарищ Киров без страха шел на борьбу, он знал, что исход в борьбе может быть и таким лично для него, но он был уверен в нашей победе и без колебаний готов был отдать за это свою жизнь. Вытряхнем наше горе, подтвердим его уверенность в нашей победе.

В молчаливой паузе Сталин произнес слово «тризна», повторив его за словами песни «На сопках Маньчжурии»: «Справим кровавую тризну». Эта песня как одна из любимых Кировым тоже звучала на поминках.

Затем Сталин стал вспоминать эпизоды, связанные с Кировым. Среди них были и забавные. Напряжение обстановки несколько смягчилось, мрачность настроения тихонько шла на убыль. Сталин вспомнил, как они с Кировым подшучивали друг над другом. Дальше Сталин рассказал пару анекдотов. Они были очень по делу и к месту. Потом прочитал наизусть пару маленьких отрывков из Зощенко, Гоголя, Салтыкова-Щедрина. В этом он был таким мастером, что гости сначала с трудом сдерживали улыбки, а потом уже смеялись.

Таким образом, гнетущая атмосфера рассеялась. Сталин это делал необыкновенно корректно. Здесь не было никакого кощунства над поминаемым. И в то же время все ощутили, что жизнь не остановилась, она идет дальше. А ведь ему было труднее и тяжелее других, потому что он потерял ближайшего друга и бесценного помощника.

А потом, позднее, объяснил нам с Василием, что значит незнакомое нам слово «тризна» из песни «На сопках Маньчжурии».

Искусство, спорт

Артём Фёдорович в своем возрасте находится в прекрасной физической форме: чувствуется закалка, он подтянут, точен в движениях. У них с Еленой Юрьевной немало друзей и знакомых среди деятелей культуры и искусства: с Леонидом Коганом, Эмилем Гиллельсом Артём Фёдорович дружил десятилетиями. У Сергеевых большая библиотека, где немало книг по искусству. А каким было в семье Сталина отношение к искусству, спорту?

А. С.: Сталин не увлекался одной какой-то те­мой, он был человеком всесторонним. И когда шел о чём-то разговор, то по ходу приобретал ши­рокое звучание, круг тем брался обширный, охва­тывались сразу многие проблемы, беседа, таким образом, касалась не только этой темы, происхо­дило не узкое освещение какого-то вопроса, но обсуждение касалось и того, что вокруг, что влия­ло, помогало, что, может быть, мешало.

У Сталина была прекрасная память. Он много читал, и первый вопрос, который задавал при встре­че: что ты сегодня читаешь, о чем там написано, кто автор? Нужно было на его вопрос ответить: о чем читаешь, кто автор; обязательно — откуда он. Ду­маю, он неплохо разбирался в искусстве и подхо­дил к произведению и с точки зрения мастерства, и с классово-социальной точки зрения: с каких по­зиций написано. Он с нами на эти темы беседовал. Сталин говорил: «У нас много прекрасных истори­ков, писателей, но человек пишет так, как он видит, понимает и чувствует. Он не может быть абсолют­но объективным. Если человек вышел из среды ра­бочих, то главный упор у него — на работу и жизнь именно рабочих, а другие классы им освещаются меньше, потому что он жизнь рабочих знает лучше. Человек из крестьянской среды лучше напишет о жизни, положении крестьян. Настоящий писатель хочет написать лучше, а лучше он напишет о том, что сам пережил, сам лучше знает».

Например, он нас с Василием посылал в те­атр, именно посылал и говорил: «Посмотрите такой-то спектакль». А после просмотра спра­шивал: что там, о чём, кто автор? Как-то мы отдыхали в Сочи. Тогда ещё не было сочинско­го Большого театра, а театральные постановки осуществлялись в небольшом зрительном театральном зале в Ривьере, и гастролирующие театры выступали там же. Мы смотрели пьесу «Исторический замок», поставленную Театром Революции, ныне имени Маяковского. Я попытался рассказать, о чем спектакль. Сталин спра­шивает: «Кто автор?» А я ответить не мог. Он, укоризненно покачав головой, сказал: «Эх ты, деревня!» И после секундной паузы добавил: «Не коллективизированная».

Он всегда думал о важном и первостепенном в происходящей жизни. Например, я рассказывал ему, как возник колхоз в деревне Усово, это становление происходило у меня на глазах. Сталин очень интересовался: «А кто председатель? А сколько дворов? О чем говорили? Есть ли трактор и другая техника?» Живо расспрашивал и заинтересованно выслушивал.

До этого мы с матерью жили на Кавказе. В 1928–1929 годах, до начала 1930 года, мать за­нималась вопросами коллективизации Вольного аула и селения Актопрак около города Нальчика. Сталин расспрашивал: «Если ты слышал, знаешь, кто руководит, сколько людей, о чем они говорят, как они идут в колхоз, какие разговоры вокруг этого, что об этом думают люди, — расскажи».

Пытаются нынче талдычить, что он был оторван от жизни, от народа. Это неправда. Он всегда живо и больше всего интересовался делом, людьми в настоящем деле. Такие разговоры о конкретных людях и делах были у нас с ним не раз, допустим, о шахтерах. Он нам рассказывал о Никите Изотове, о том, что это человек, как много и хорошо он работает.

Е. Г.: А книги для чтения Сталин выбирал сам или ориентировался на вкусы друзей, соратников?

А. С.: Сам. Книги выбирал сам. Он просматривал и прочитывал огромное количество литературы. Я сам не считал — сколько, но видел, что с утра до ночи он работает, видел, что он постоянно что-то пишет, читает. Ему подносят, уносят до­кументы. Был комиссар артиллерийского управления Георгий Савченко, который знал ещё родителей Сталина, знал его самого хорошо и близко. У него написано, что Сталин в день просматрива­ет около 500 страниц. Думаю, так оно и есть.

Е. Г.: Это художественная литература или научная?

А. С.: Разная. Он никогда не ограничивал себя каким-то кругом авторов, а брал все и из всего делал выводы: кто есть кто, что есть что, из чего и как можно сделать что-то на пользу советскому государству.

Е. Г.: Бывали ли в доме гости — деятели искусства?

А. С.: При мне нет. А вообще бывали. Я помню только, как кинорежиссер Чиаурели приходил.

Е. Г.: Он был просто в гостях, или это был официальный визит к главе государства?

А. С.: Когда к Сталину в дом приходили люди по работе или просто в гости (но так или иначе это всегда было связано с работой), то приходили просто в хороший дом хорошего человека. У них при этом шел серьезный разговор, интересный всем. И, безусловно, это было полезное обще­ние для всех присутствующих. Сейчас некоторые утверждают, хотят уверить, что если люди шли к Сталину, то чуть ли не на Голгофу. А если не на Голгофу к нему, то от него уходили на нее. Это ложь! Совершенно не так! Люди приходили, и шли интереснейшие, серьезнейшие разговоры. Причем никогда серьезность, значимость этих разговоров не была окрашена в мрачный тон какого-то допроса, требования, не было жестких рамок. Сталин всегда мог раскрыть чело­века, именно раскрыть, чтобы понять его. Он старался понимать людей, их мировоззрение. Например, так было, когда он говорил о Белой армии. Он никогда к деятелям противной сторо­ны, как мне казалось, не относился определен­но и безусловно как к врагам. Да, были враги, были классовые враги, а были люди случайные, и Сталин зачастую говорил: «Как жалко, что люди, которые вышли из народа, оказались с другой стороны, предав народ и его интересы. А почему на той стороне? Многие по своим убеждениям, потому что они попали в чуждую среду, в чуждый им класс, получили там воспитание, материальное благополучие. Многие по традиции, потому что понимание чести и совес­ти требовало. Они не осознавали, что заблуждались, они поверхностно на что-то смотрели, не по­нимая, что своему классу и народу они изменяли как раз таким образом. Были и злобные люди, защищавшие свой строй, порядок, традиции, имущественное положение. А многие оказа­лись на той стороне не в силу убеждений, но по причинам чисто территориальным: движение шло там, человек оказался там и в том стане». Он нам это в разговорах объяснял.

Е. Г.: При Сталине было мощное движение по ликвидации безграмотности, открывались биб­лиотеки, кружки, театры. Видимо, он считал, что через искусство можно перевоспитать, сделать нового человека?

А. С.: Я не слышал такого нарочитого специального разговора о перековке какой-то. Он склонялся к тому, что у человека должны быть и, как правило, есть убеждения. Кого-то можно переубедить, кого-то нельзя. С этим надо считаться и иметь в виду.

Е. Г.: Сталинские премии в области искусства были, скажем современным языком, престижны и авторитетны. Их присуждение было инициативой Сталина, или он поддержал чью-то?

А. С.: Деталей я не знаю, как все это задумывалось. Но, как известно, это его инициатива и его деньги. Как правило, он определял, кому дать пре­мию. А деньги шли из гонораров за миллионные тиражи его трудов. Он как таковых денег не держал, а распределял, куда они должны пойти. Надо отметить, что все свои труды он писал сам. Писал обычно от руки. Не в тетрадях, а на листочках. Ему приносили запрашиваемые им документы, материалы. Он был обложен книгами, газе­тами, брошюрами, просматривал материалы, сразу же писал. Написанное определялось по местам, куда пойдет: что-то в прессу, что-то в архив, что-то в качестве рекомендаций, а что-то было строго секретно с длительным сроком хранения. Что-то было в одном экземпляре, что-то — в нескольких, а потом все экземпляры, кроме одного, нужно было уничтожить. Он сам всегда определял расчёт рассылки. И при всем обилии материалов у Сталина на рабочем столе всегда был строгий порядок.

Е. Г.: Были у Сталина любимые цвета?

А. С.: Нет, я не замечал, чтобы он отдавал предпочтение какому-то цвету. Вот дачные домики он красил в зеленый цвет — это было его предпочтение. Но, думаю, скорее это просто под цвет местности окрашивали. Он, как я уже говорил, вообще не любил броскости, яркости, вычурности. Тона и цвета предпочитал сдержанные, не бросающиеся в глаза.

Е. Г.: Может, это дань революционному про­шлому и необходимости конспирации, когда при­влечение к себе внимания, в том числе яркостью цвета, было нежелательно?

А. С.: Не знаю. Возможно. Привлекать к себе внимание, выделяться чем-то внешне броским он, действительно, не любил.

Е. Г.: Какие жанры, виды искусства он особенно любил, в чем это проявлялось? Были у него лю­бимые актеры, певцы, писатели?

А. С.: Да, надо сказать, он любил кино. Фильмы Эйзенштейна, Александрова очень нравились ему, любил и ценил, как играет Орлова. Бывал в Большом театре нередко. Нравилась ему «Псковитянка», «Царская невеста». Понравилась ему опера «Хованщина»: музыка, постановка. После спектакля, когда собрались в комнате за театраль­ной ложей, он похвалил постановку, с историче­ской точки зрения оценил оперу, объяснил, что явилось мотивом её написания.

Нравилась Сталину балерина Марина Семё­нова. На 17-летие Советской власти 6 ноября было торжественное собрание и концерт, среди многих номеров прекрасно, с блеском Семёно­ва исполняла «Кавказский танец». Танцевала в светло-серой черкеске и каракулевой светло-серой «кубанке», и когда она последним жестом сдёргивала «кубанку» с головы, у нее по плечам рассыпались белокурые волосы. Впечатление на зрителей это производило огромное, все кричали «браво», «бис». Семёнова не повторяла номер, но пришла поклониться к левой ложе, где сидел Ста­лин (прямо над оркестровой ямой почти у самой сцены). Все кричали «бис», Сталин наклонился к балерине, что-то ей сказал, может, слова поощре­ния. Она кивнула, дала оркестру жестом какой-то знак и повторила танец. Затем, после концерта, все собрались в комнате за этой ложей, обмени­вались мнениями, и я слышал, как Сталин сказал: «А Семёнова лучше всех».

Он любил то, как мне кажется, из чего мож­но извлечь пользу для дела, для его государст­ва, для проводимой им политики, что могло при­нести наибольшую пользу и дать наивысший эффект. Да, любил кино, артистов. К примеру, был народный артист СССР Алексей Дикий. Я много разговаривал с его сыном, тоже арти­стом. Его дом был — сплошная богема при абсо­лютной простоте и даже скудости. На столе — водка и совершенно простая закуска. Так вот, он рассказывал, что после того, как Дикий сыг­рал Сталина в фильме, Сталин его пригласил, они беседовали. Сталин спросил: «А каким Вы играли товарища Сталина? » На что артист отве­тил: «Я играл товарища Сталина таким, каким его видит народ». Сталин сказал: «Да». Взял со стола бутылку коньяка, протянул её артисту и сказал: «А это Вам за ответ». Он понимал, что он не Бог, а человек.

Е. Г.: Но, думается, Сталин понимал, что лю­ди в нем видят идеал. Было ли ему, на Ваш взгляд, трудно соответствовать этому идеалу?

А. С.: Соответствовать народному идеалу в полном объеме, когда он находился на людях, — это одно. Существовало много писателей, журнали­стов, ответственных работников, которые могли формировать его образ. Он всё это очень хорошо понимал. Взять его разговор с Фейхтвангером. Тот говорил, что образуется культ: куда ни по­смотришь — везде Сталин. Сталин на это сказал примерно так: «Люди должны во что-то верить. Царя нет, Бога отняли, а верить во что-то надо».

Е. Г.: Сталин любил и классическое искусство (оперу, балет), и народное. Как вы думаете, Сталин понимал, что развития требует не только индустрия, но и искусство?

А. С.: Я уверен, что понимал. Вспомните его фразу: «Такие, как Лещенко, есть, а Вертинский — один». И он прекрасно понимал, что новый уклад жизни требует и новых произведений, новых стилей, новых жанров. Они и появлялись.

Е. Г.: Говорят, что у Сталина было рябое некрасивое лицо.

А. С.: Были очень мелкие несколько оспинок, которые и видны-то были только с очень близкого расстояния. Они ни в коей мере не портили его лицо, не делали его неприятным. Даже оживляли его, были к месту. Он был очень обаятельный. Кира Павловна, племянница Надежды Сергеевны, которая пострадала в свое время, тем не менее, на вопрос, каким был Сталин, говорила: «Если правду сказать, он был обаятельный».

Е. Г.: Кто подстригал его?

А. С.: Усы он стриг сам. Брился, думаю, тоже. А вот у кого стригся? Говорят, он ходил в кремлевскую парикмахерскую. Я его там сам не видел, хотя, например, видел там Калинина и разговаривал с ним. Но говорили, что и Сталин там стригся. Помещение бывшей парикмахерской сохранилось, оно находилось в Кавалерском корпусе.

Е. Г.: В те времена был расцвет спорта, физической культуры. А сам Сталин занимался спортом в какой-то форме? Может, утреннюю гим­настику делал? То и дело слышишь о том, что у него одна рука была «сухая». Насколько это было заметно и было ли так вообще?

А. С.: Левая рука у него в локте до конца не разгибалась. Но если кто этого не знал, мог и не заметить. Потом говорили, мол, одна была ко­роче. И по длине, и по объему руки были одина­ковы — я общался очень близко, но не заметил разницы какой-то. Любил он «городки» и с удо­вольствием в них играл, бильярд любил, кегли с тяжелыми шарами. Сталин хорошо стрелял из пистолета, револьвера, винтовки, из охотничье­го ружья. Он тренировался в стрельбе, пусть и не очень часто: ставил ружейную гильзу на парапетик и стрелял в нее из пистолета. Брал нагановскую гильзу и стрелял из малокалиберной винтовки. О-очень метко стрелял! Очень метко! И нам с Василием говорил: «Оружие надо знать, стрелять надо уметь». Под Нальчиком была дача «Затишье», где и я бывал часто, поскольку моя мать тогда работала директором санатория возле Нальчика на хуторе Долинском. Около этой дачи росла черешня. Мы с Василием залезали на эти деревья, собирали черешню, ели. Очень сладкая она была. Мы с Василием, как и многие мальчишки, наверное, любили лазить по деревьям. В 1929 году летом на той даче жили и Светла­на, и Василий, и сам Сталин. Однажды Сталин спросил меня: «Ты стрелять умеешь? » Я ответил, что немножко умею. Он взял пневматическую винтовку немецкой фирмы «Диана», дал мне, поставил папиросную коробку, чтобы я в нее по­пал. Я попал. «Ещё раз попади», — говорит. Попал. «Ещё раз». Попал.

Тогда он взял спичечную коробку: «Попа­ди». Попал. Сталин говорит: «Стрелять умеешь. Чтобы хорошо стрелять, надо постоянно трени­роваться. Поэтому пневматическую винтовку «Диана» возьми себе и постоянно тренируйся». Тут же дал мне пульки — боеприпасы. Мне было восемь лет.

Е. Г.: Вы с Василием занимались в конной секции, на лыжах ходили. Это поощряли ваши родители?

А. С.: Мы очень любили кататься на лыжах, и особенно — кататься с гор. Тогда не было специ­альных лыжных креплений, катались в валенках, а на лыжах просто ремешок и резинка. И бились мы с Василием на этих катаниях здорово. Но мы знали: как бы сильно ни ушиблись, мы не долж­ны жаловаться. И Сталин никогда не будет нам выговаривать, как другие иногда: «Ах, осторож­ней, берегитесь, не катайтесь». У него не было таких разговоров, излишней опеки. Сильные ушибы у нас были: и прихрамывали, и ходили с синяками, шишками, но знали, что нам ничего не будет, если Сталин увидит, а будет плохо, если по­жалуемся. Без падений в этом деле не обойтись, без них не будет успехов. И если ты на лошади ездишь — тоже. Сам он в детстве ездил верхом и тоже бился. Он говорил: «Ты при этом не дол­жен жаловаться». Мы это знали и усвоили очень хорошо: ты должен делать все хорошо, терпеть и не распускать нюни. Помню, когда появилась маленькая машина, микролитражный «форд», Сталин послал Лихачева Ивана Алексеевича за границу посмотреть и привезти машину, чтобы потом у нас выпускать. И стали у нас перед вой­ной выпускать малолитражные машины «КИМ» (коммунистический интернационал молодежи). Лихачев привез машину, которая на даче потом находилась. И только боялись, чтобы она на гла­за Сталину не попадалась, чтобы не удивлялся, почему привезенная машина вдруг на даче ока­залась. А она на заводе им уже не была нужна. Мы на ней ездили. За машиной — на лыжах. А дороги там — то лёд, то кое-где песок, которым посыпали лёд. Мы падали и сильно бились. Езди­ли довольно быстро и бились так, что в течение нескольких дней это чувствовалось. Но даже ес­ли кто-то прихрамывал, был синяк или шишка, Сталин подтрунивал, но никогда он не делал за­мечания, что ты, дескать, неосторожен, дескать, надо беречься. Мы знали, что должны быть терпе­ливы, не жаловаться, идти смело и рисковать.

Е. Г.: Вы сказали, что Сталин ездил верхом. Но говорят, что он боялся лошадей, поэтому, хотя сам хотел принимать Парад Победы, поручил это Жукову.

А. С.: Полная чушь! Человек он был смелый, и предположения, что боялся чего-то там — глупость. Но он был реалистом, человеком трезвых взглядов и оценок, в том числе себя и своих воз­можностей. Для того чтобы ездить верхом, нужно тренироваться, тратить много времени. А у него не было времени для личных дел. Подготовка к параду потребовала бы большого количества времени: Сталин должен был бы показать класс, а не служить посмешищем. Вообще верховая езда — дело непростое. Даже посадка на лошадь — нелегкая вещь: попробуйте-ка с земли забросить ногу в стремя! Настоящие наездники о Жукове говорят: классика. Его езда была настоящей клас­сикой. Нельзя же уподобляться Булганину, которому был нужен самоходный теленок. Он один раз поехал верхом и на шею коня выскочил. Его уж там держали, чтоб не дай Бог... Прокатился! После этого к лошади уже не подходил. И уже не тот возраст был у Сталина, состояние, это он, конечно, понимал. Например, Лев Николаевич Толстой ездил верхом в весьма преклонном возрасте. В кинохронике его жизни можно увидеть, насколько он натренирован. Но Толстой посто­янно ездил верхом, а Сталин этим не занимался постоянно. Конечно, никакого разговора о том, чтобы самому Сталину верхом принимать парад Победы даже быть не могло. И нынешние разговоры об этом — полная чушь!

День Вождя

К очередному дню рождения Иосифа Виссарионовича Сталина в прессе была раздута пасквильная истерия по поводу жизни и деятельности юбиляра. Я поинтересовалась у Артёма Фёдоровича, а как отмечал Сталин свои дни рождения? Как они проходили в кругу семьи? И сегодня мы беседуем о том, как в семье Сталина отмечались дни рождения членов семьи и самого Иосифа Виссарионовича.

А. С.: Больших празднований дома по пово­ду дней рождения кого бы то ни было не устраивалось. В 1928 году, когда мне исполни­лось семь лет, Сталин пришел с работы домой в день моего рождения и сказал: «Есть книга «Робинзон Крузо», написал её Даниэль Дефо. Там говорится, как человек после кораблекру­шения попал на необитаемый остров и жил один. Он был сильным, не пал духом, многому сам научился, потом научил другого. А если бы он пал духом, распустил нюни, то погиб бы». И подарил мне эту книгу. В 1929 и 1930 году он подарил мне деревянный письменный прибор и книгу Киплинга «Маугли». Рассказал при этом, как мальчик попал в лес к животным, и они стали его друзьями. Добавил: «Друзья могут быть разные. Если ты их любишь и уважа­ешь, то они тебе всегда помогут, защитят. Если у тебя нет друзей, ты никого не любишь, и тебя никто не любит, то ты погибнешь в трудную минуту». В 1933 году он мне на день рождения подарил портативный патефон с пластинка­ми. Это были записи классики, русская народная музыка, арии из оперетты «Граф Люксембург», военные марши, музыка Вагнера, вальс «Благодарность цветов» на немецком, песни «На сопках Маньчжурии», «Варяг».

Е. Г.: Он сам покупал эти пластинки специаль­но Вам в подарок?

А. С.: Этого я не знаю. Патефон и пластинки были уложены в чемоданчик, который и сейчас у меня цел, как и патефон.

В 1930 году Васин и мой день рождения справляли в городе. Нам с Василием дни рождения от­мечали в один день: как правило, 24 марта, в день рождения Васи. Надежда Сергеевна где-то за год до этого пригласила заниматься с нами Алек­сандра Фёдоровича Лушина, он закончил биоло­гический факультет университета, но очень лю­бил театр и пре?