Поэзия как частное дело — занятие скучное

<strong>В это воскресенье, 24 мая, Иосифу Бродскому, нобелевскому лауреату и одному из самых известных русских поэтов прошлого века, могло бы исполниться 80 лет.</strong>

В это воскресенье, 24 мая, Иосифу Бродскому, нобелевскому лауреату и одному из самых известных русских поэтов прошлого века, могло бы исполниться 80 лет.

Иосиф Александрович ушел рано, и его наследие продолжает осмысляться современной русской словесностью. На странице «Литкафе» мы представляем отрывок из книги Вадима Месяца «Дядя Джо. Роман с Бродским», беседу с автором, а также обзор книжных новинок и колонку о том, чем заняты сегодня фантасты. Вадим Месяц — литератор, основатель и продолжатель литературного проекта «Русский Гулливер», рассказал «Вечерней Москве» о своей новой книге «Дядя Джо. Прогулки с Бродским».

Смесь памяти и фантазии Я всегда начинаю авантюрой, ввязываюсь в драку, а там видно будет. С последней книгой то же самое. В голове появлялись картинки — я их фиксировал, монтировал в соответствии с сюжетом. Не важно, откуда они брались — из памяти или из фантазии. Я писал о том, что было или могло бы быть. Бродский (за исключением нескольких вымышленных сцен) вполне реальный. Бенджамен Крюгер, который при помощи своих приборов знает всю русскую поэзию на год вперед и может получить на нее авторские права, — главная находка книги. Если я не придумал бы этого Дантеса, роман бы развалился на мемуарные куски.

Игра, ставшая жизнью

Для меня это книга про мою молодость в Нью-Йорке. Про вживание в чужую цивилизацию и литературу и возвращение обратно. Роман про поэзию, к которой поначалу относишься как к несерьезной игре, а потом понимаешь, что она сильнее тебя. У меня там множество героев, которые с литературой никак не связаны.

Персонажи, далекие от культуры, всегда были мне ближе. Какой-нибудь чернорабочий или дальнобойщик имеет за душой больше историй, чем средней руки интеллигент. В «Дяде Джо» процент людей культуры на единицу текста зашкаливает.

Для меня это был новый опыт, эксперимент. Имена перечислять бессмысленно, они есть в аннотации к роману. Он получился густонаселенным. Но поэзия для меня все равно жила не на полках библиотек, а на улицах городов, на побережьях океанов, в лесах, где выжившие индейцы до сих пор охотятся за скальпами бледнолицых.

Прекрасные дамы, магнаты военно-промышленного комплекса, ученые физики, которые помогали мне, и даже тамплиеры — равноправные герои этой книжки. В них было больше поэзии, чем собственно в поэтах. История про перемещения священных почв, когда я перевозил камни из Синайских гор в Гималаи или известняк от Стоунхенджа в Луксор к фараонам — тоже вполне себе поэзия.

Особые обстоятельства

Про счастье с Бродским мы никогда не говорили. Разный опыт, возраст, мировосприятие. Ему сподручнее было рассказывать про литературу, но мы могли переключиться на работу водопровода в Екатеринбурге, рыбалку на Великих озерах, очередную нелепую любовь или мою автомобильную аварию в Южной Каролине. Ему нравилось учить жизни с высоты своих лет. Интересовался, чем я буду зарабатывать себе на хлеб, сочиняя стишки. Расспрашивал про личную жизнь.

Я был с ним на «вы», какие там конфиденты. Старший товарищ, важная персона. Я, скажем, не знал, что он женился в 93-м. И про инфаркт в 94-м ничего он не говорил. Он называл все это частными обстоятельствами. Я только потом узнал. В основном мы общались по телефону, виделись несколько раз в Нью-Йорке и Вашингтоне.

Лекции по телефону

Он преподавал в Новой Англии, я жил поначалу в Южной Каролине, потом в Нью-Джерси. Его лекций никогда не посещал чисто по географическим причинам. Лекции он мне читал по телефону: как минимум кто хороший, кто плохой. И вообще, мне приходилось балансировать между двумя точками отсчета: между американскими авангардистами круга Сейнт Маркс Плейс и консервативной русской поэзией, в лице Бродского в том числе. Я проработал с американским поэтом и издателем Эдом Фостером в одном колледже десять лет. Пришлось выслушать самые разные мнения.

Стихи вне времени

Возможно, для большинства он был замкнутым человеком, но говорить по телефону ему нравилось. Курил он много. Матерился, как нормальный мужчина. Я, кажется, стеснялся. Ты понимаешь какая штука. Он был. И к нему всегда было можно обратиться. Даже с глупым вопросом.

Поэзия как частное дело — занятие скучное. Писать для филологов или поэтов я не хочу. Это вынужденное заточение в литературном мире должно закончиться либо гибелью поэзии, или переходом ее на другой уровень. Речь сегодня меняется быстро. В прозе она сжимается, требует лаконизма, точной передачи мысли. Сейчас ты не можешь писать так, как писал пять лет назад.

Поэзия меньше связана с временной системой отсчета, она может быть современной или наоборот, но там изменения на уровне десятков слов. Бродский присягнул именно речи. Он считал поэзию высшим ее достижением. И время он чувствовал лучше, чем я и люди моего поколения. Мы получились инфантильней, благодаря чему, вероятно, живем дольше, чем положено. «Век кончается, но раньше кончусь я». Для Бродского это было очевидно.

Я даже не знал, что моя книжка выйдет к его 80-летию. По привычке действовал наугад. У меня вся жизнь состоит из таких случайностей. В поэзии есть головокружительность, возможность быстрого перемещения, перерождения.

СПРАВКА

Вадим Месяц (1964, Томск) — поэт, прозаик, поэт, переводчик, руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». В 1993 году переехал в США. Редактировал «Антологию современной американской поэзии», Антологию современной русской поэзии. Стихи публикует с 1992 года. Лауреат Бунинской премии и Премии имени Павла Бажова.

Дядя Джо. Роман с Бродским

Новая книга Вадима Месяца раскрывает неизвестные страницы из жизни нобелевского лауреата, намекает на то, что реальность могла быть совершенно иной. Несмотря на авантюрность и даже фантастичность сюжета, роман автобиографичен.

…В который раз я лежал на матрасе, найденном год назад на улице, и разговаривал по телефону с Дядей Джо. Сплетен накопилось предостаточно.

— Та-а-ак. Ефимова вас отвергла, и вы решили приударить за Джулией Робертс, — восхищался Бродский. — Такое может прийти только в голову большого оригинала.

— Мы по-разному смотрим на жизнь, Иосиф Александрович. Надо изменить систему координат. Взять другую точку сборки. Все эти планки, градации, звания — для недоумков.

— Может, для начала немного протрезветь?

— Вы и об этом наслышаны?

— Наслышан. Тут не надо быть ясновидящим. Не знаю, как с пьянством, но с тщеславием у вас точно какие-то проблемы. Такими поступками вы губите свою карьеру.

— Это комплекс Есенина, — сказал я. — Провинциал, попавший в столицу и получивший известность, находится в зоне риска. Такие люди не понимают, что слава, по большому счету, ничего не дает, и спиваются. Будь то пролетарий или крестьянин — в них нет той накопленной веками генетической защиты, которой обладают высшие классы общества. Мой отец — выходец из самых низов. Детство провел в нищете, ходил с братом в школу по очереди в одних ботинках. Дедушку репрессировали в 37-м, бабку с тремя детьми выгнали из дома, родня приютить побоялась. Так что первое, что отец помнит, — это печка в землянке и корова, которая жила вместе с ними.

Дядя Джо вздохнул, явно не ожидая услышать от меня таких откровений.

— Хм, — сказал он. — Меня тоже гнала по жизни жажда реванша. Месть, если хотите.

— Кому?

— Бабам, которые не увидели во мне гения. Коллегам, которые раздували хвост и воротили морду. У меня были серьезные счеты с Совдепией. Должен сказать, я им хорошо дал прикурить.

— Я не обидчивый. Конкуренции в литературе не чувствую. Есть вещи, которые могу написать только я, и никто другой. Мне этого достаточно.

— Какая-то мотивация у вас должна быть?

— Я же не узник совести. Вместо дикого зверя в клетку не входил.

— Мальчики из хороших семей изобретают себе трудное детство, — подытожил Бродский. — Если будете так пить, ничего не добьетесь. Останетесь каким-нибудь Леонидом Губановым. — Потом ехидно добавил: — Стихов по причине несчастной любви написали много?

— Я вообще не пишу таких стихов.

— А как же самовыражение? — Мандельштам говорил, что оно — злейший враг поэзии.

— Мало ли что он говорил.

Когда пишешь от себя напрямую — пробивает лучше. Вообще, не надо никого слушаться. Прислушиваться можно, а слушаться не надо.

— Вы провели со мной воспитательную беседу? — спросил я с иронией.

— Да ну вас. Делайте что хотите.

Тут меня осенило.

— Иосиф Александрович, вы не знаете, кто написал эти стихи? — я прочитал:

Дом отступал к реке,

как Наутилус,

приборами почуявший январь.

Антоновки неистово

молились,

но осень ранняя вела себя,

как тварь.

Береговушки рыскали

по-сучьи.

В предчувствии недетских

холодов

густела кровь в скрещенных

жилах сучьев

и закипала в мускулах

плодов.

— Если их написал ваш товарищ, приглашайте его сюда без тени сомнения, — заявил Бродский.

Я объяснил ситуацию, опуская сюжет с Крюгером.

— Тоже мне проблема, — сказал Бродский. — Езжайте к Кузьминскому. Вы знакомы с Кузьминским? Он знает весь андеграунд.

Господи, почему мне не пришла в голову эта идея раньше? С Кузьминским я был знаком и, несмотря на мелкую ссору полгода назад, смело мог навострить к нему лыжи.

— Дядя Джо — вы гений! — сказал я. — Без малейшей лести говорю. Гений.

Читайте также: Женщины его мечты: история любви одного из самых ярких донжуанов XIX века