Если идти от Варшавского шоссе к деревне Боброво, то слева, напротив собора, будет забор. Симпатичный. Правда, с колючей проволокой. Им огорожен Бутовский полигон, где расстреляли двадцать тысяч человек. Если идти от Варшавского шоссе к деревне Боброво, то справа будет Воскресенский собор – человек двести причастников воскресным утром, завалы машин на парковке, и праздничный гул, и суета.
В соборе на службе – ползающие по полу дети и хмурые благочестивые мужики – уже не бандиты, но ктиторы, усталые тетки и картинно скромные, спрятанные в платок красотки, трогательные церковные интеллигенты и мысаминеместныесукраиныприехали, антикварные теперь бабушки и привычные теперь монахини, многодетные менеджеры и одинокие сумасшедшие, и даже библейского вида старик – библейского не из-за бороды, а в силу возраста, до которого в нашей палестине уже не живут.
– Источника бессмертного вкуси-и-и-те, – нежно поет хор, и доверчиво тихая очередь медленно надвигается на священника, а священник то наклоняется к детям, то выпрямляется, и сразу же взрослые, большие люди сами склоняются к чаше, которую он держит в руках, – и что-то важное, что-то неуловимо значительное случается там, между ними, в этот бесконечно повторяющийся, но каждый раз все-таки единственный момент.
Но когда очередь отступает от священника, она сразу разваливается на двести человек, и все они – подняв детей на руки или вертя в руках телефоны – выходят во двор, туда, где торгуют выпечкой, и можно шуметь, и на стене ларька надпись: «кофе с собой от Кузьмича».
И когда они уже вышли во двор, у них остается только то общее, что все они – живы.
Но это на одной стороне жизнь, а на другой стороне – смерть.
Если идти от Варшавского шоссе к деревне Боброво, то слева, напротив собора, будет забор. Симпатичный такой, деревянный и темно-зеленый.
Правда, с колючей проволокой.
Им огорожен Бутовский полигон, где за год с небольшим расстреляли двадцать тысяч человек. Привозили, вели в помещение – почему-то хочется произнести именно серое слово «помещение», оно похоже на тот процесс, который чуть позже происходил, – и там сначала одни сверяли лица и фотографии и уточняли анкетные данные, а потом приходили уже другие, и те, другие – вели.
Они вели стоявших к ним в очереди псаломщиков и генералов, старых большевиков и старых меньшевиков, инвалидов и архиереев, строгальщиков и машинистов водокачки, шорников и шоферов, и сапожников, и сторожей, и членов колхоза «Верный путь».
Но та очередь вовсе не была доверчивой, зато, скорее всего, была тихой, и пока их вели – сначала по одному выводили из помещения, а потом еще сколько-то шагов по направлению к яме, верный путь, не собьешься, – что-то важное, что-то неуловимо значительное происходило там, между ними – и теми, кто шел, и теми, кто вел, – в этот двадцать тысяч раз повторявшийся, но каждый раз все-таки единственный момент.
Хотя те, кто вел, вряд ли старались его остановить или запомнить, и даже если бы могли сейчас – оценив масштаб сделанной ими работы – что-то сказать, то сказали бы: ну, что поделаешь. Время было такое.
А время было уже позднее, утро практически, солнце в глаза, и очередь иссякала, разваливалась на отдельные трупы и еще одежду, плохо присыпанную землей, и кто-то ведь наверняка в этой очереди был последним, уже после рассвета, но идти ему было всего ничего, близко и быстро, а вот ждать сложней, и особенно здесь, и особенно если ведут после всех, но вели, наконец, и его, и помещение освобождалось, и заполнялась земля.
И общее у всех тех, кто в нее лег, было только то, что их уже не было. Но получается так, что на одной стороне жизнь и на другой стороне жизнь.
Получается так, что ты выходишь со службы во двор и идешь мимо выпечки, мимо Кузьмича, и переходишь дорогу, заходя внутрь всего того, что огораживает деревянный зеленый забор, а там – жизнь.
На засыпанных ямах, на перепутанных костях и стыдливо прикрытых когда-то землей штанах и рубашках машинистов водокачки и членов колхоза «Верный путь» – растут розы. А немного дальше, за розами, растут уже неизвестные, но такие уютные, мелко-голубенькие цветки, а за ними другие, вокруг тебя на ветру выгибается целый полигон цветов, ожидающих хоть одного взгляда, и пахнет августом безупречно подстриженная лужайка, и слепни жужжат.
И здесь не слышно, о чем поет хор на другой стороне, там, в соборе. Здесь бессмертный источник – солнце.
Ленивое, воскресное солнце, то самое, что посмотрело когда-то в глаза выходившему из помещения, тому последнему, кого оттуда вывели и повели, но солнце этого уже не помнит, ему, солнцу, все равно, и розам все равно, и даже эти голубенькие цветки – забывчивые, потому что живые, ведь жизнь – это и есть способность забыть о смерти, способность цвести, и жужжать, и ползать по полу, и вертеть в руках телефон – так, словно бы нет и никогда не было той вечной очереди, из которой каждого обязательно выведут и поведут.
Источник: Блог Дмитрия Ольшанского
Теги:
церковь, общество, ценности
