Об изучении читательского восприятия литературы
Необходимость соблюдать принцип историзма при изучении культуры прошлого едва ли требует доказательств: это общепризнанное методологическое правило, которое нередко становится даже общим местом во многих литературоведческих работах. При этом создается впечатление, что и само понятие, и конкретные пути его применения в научной практике совершенно ясны и понятны. Тем не менее при обращении к материалу оказывается все не так просто. По определению А. С. Бушмина, «научный историзм .. .предполагает всесторонний учет фактов и обстоятельств, в которых изучаемое явление возникло, развивалось, испытывая их воздействие и, в свою очередь, воздействуя на них, и соблюдение хронологической последовательности в научном освещении этих фактов».
Всесторонний учет фактов и обстоятельств, на который справедливо обращает внимание А. С. Бушмин, и есть, пожалуй, самое трудное, ибо освещение и анализ этих фактов находятся, как правило, на периферии основной темы исследования. Они бывают известны лишь в общих чертах, их интерпретация легко может оказаться субъективной, необоснованной или даже ошибочной. Поставим, например, — с учетом строгих критериев историзма— вопрос: какие конкретные факты или косвенные свидетельства позволяют нам судить о характере восприятия литературы прошлого ее современниками.
Эту проблему мы рассмотрим на материале древнерусской литературы, близком автору данной статьи, но, думается, что аспекты проблемы, о которой пойдет речь, имеют и более универсальный характер, чем просто необходимые условия для исследования памятников древнерусской литературы. Прежде всего еще раз подчеркнем особую постановку нами данного вопроса: нас в данном случае интересует не сам историко-литературный процесс, а именно то, как литература воспринимается читателем. Проблема эта существует, разумеется, в любой литературе и на любых этапах ее развития. Но особенно сложно ответить на этот вопрос применительно к литературе далекого прошлого, по существу не знавшей такого верного зеркала литературной жизни как критика.
И вторая оговорка. Под литературой русского средневековья мы понимаем более широкий жанровый спектр, чем художественная литература («изящная словесность») в новое время: наряду с повестями, житиями, памятниками торжественного красноречия, в понятие «литература» войдут и летописи, и хроники, и даже сочинения на естественно-научные темы. Итак, чем располагает исследователь для суждений о читателе древней Руси? Существуют, казалось бы, прямые свидетельства высокой оценки тех или иных произведений: это указания древнерусских книжников на имена авторитетных писателей и обилие списков данного произведения. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что все это — лишь самый предварительный материал для дальнейших рассуждений. Если мы задались целью попытаться открыть для себя читательское восприятие — то есть либо интерес к проблематике; либо восхищение эстетическими достоинствами произведения, нужно помнить о жесткой регламентации при формировании репертуара древнерусской книжности, особенно старшего периода: были книги, необходимые при богослужении, или книги, входившие в обязательный репертуар монастырских библиотек.
Эти книги, разумеется, существовали (и сохранились) в наибольшем количестве; разумеется, что ссылки на евангелия, псалтырь, сочинения наиболее авторитетных византийских богословов встретятся нам в изобилии. И в то же время этот материал, на наш взгляд, самый малоперспективный для решения интересующего нас вопроса. Миллионные тиражи букварей в наши дни так же сами по себе не могут свидетельствовать о том, что букварь — любимейшая книга детей, хотя это книга, которую каждый из нас имел и читал в свое время. Для наших суждений мы должны отобрать такой материал, который либо не является обязательным компонентом христианской книжности, либо допускает конкуренцию памятников одного жанра и даже одного содержания. Так, перевод «Девгениева деяния» — византийской эпической поэмы о воине-богатыре, его подвигах и добывании им невесты больше скажет нам об интересах древнерусских книжников, чем перевод слова Иоанна Златоуста или Василия Великого.
И, с другой стороны, в пределах одного жанра, допустим — жанра житий, мы вправе говорить о конкуренции: о большей распространенности тех или иных житий как показателе их большей популярности в силу определенных сюжетных особенностей или идеологических проблем, в них затронутых. Но и здесь необходимо учитывать, во-первых, только четьи сборники, со свободным, некалендарным подбором житий, а во-вторых, возможность того, что данное житие приобрело особую популярность, ибо оно посвящено святому, широко почитаемому в данной стране, в данном регионе, в определенный период и т. д. Особенно примечательны случаи, когда произведение читается и переписывается вопреки официальному запрету.
Известны древнерусские индексы запрещенных книг (апокрифов), и стоит специально проследить за судьбой включенных в них произведений, если они тем не менее встречаются в списках. В этом случае важно проанализировать состав и принадлежность сборников, в которых они читаются, попытаться установить социальную среду, в которой памятник был особенно популярен. Любопытный материал могут дать древнерусские антологии: сборники произведений, построенные по определенным тематическим или календарным принципам. Эволюция состава таких сборников, где произведения могли заменяться лишь сюжетно и идеологически эквивалентными памятниками, — также наглядное свидетельство изменения читательских запросов и интересов.
Но, пожалуй, самый благодарный и самый объективный материал — это анализ влияния одних литературных памятников на другие. К оценке такого влияния нужно подходить крайне осторожно. Дело в том, что подражание прославленным авторам, прямые заимствования фрагментов из их сочинений, не говоря уже об обилии в древнерусских памятниках цитат из книг священного писания или сочинений отцов церкви, — явление широко распространенное. Для нас же показательными будут лишь те случаи, когда подражание обусловлено исключительно литературными причинами. Самый наглядный пример даже не влияние «Слова о полку Игореве» на «Задонщину», а влияние «Задонщины» на другое произведение о Куликовской битве — «Сказание о Мамаевом побоище».
В последнее вставлены фрагменты из текста «Задонщины», привлекшие внимание автора своими эстетическими качествами — яркой образностью, красочностью сравнений и метафор. Не менее показательна история текста отдельных произведений. Если памятник сохранился не просто во многих текстуально близких списках, а в нескольких редакциях, переработках, пересказах, приобрел под пером переписчиков новые стилистические черты или изменил сюжет, это и есть самое убедительное свидетельство популярности памятника и самый благодарный материал для суждений о том, что именно привлекало древнерусских читателей, какие черты сюжета или особенности стиля получили в переработках преимущественное развитие. Может показаться, что все сказанное здесь не ново, ибо наблюдения подобного рода давно уже ведутся исследователями древнерусской литературы. Это не совсем так.
Мы имеем немало интересных выводов и суждений, касающихся отдельных памятников, но как только мы переходим к более широким обобщениям, так начинаем впадать в поверхностность и эссеизм. Кроме того, наблюдения этого рода делались в основном на материале памятников древнерусской беллетристики — повестей и некоторых житий. Материал сборников устойчивого состава, апокрифов, памятников переводной агиографии и т. д. к таким исследованиям не привлекался. Вопрос о читательском восприятии мы решаем обычно попутно, как один из аспектов истории текста данного произведения. Может быть, стоит предпринять специальные разыскания именно по этой проблеме. Они потребуют привлечения и обработки обширного, специально отобранного материала — сборников устойчивого состава и четьих сборников, описей монастырских и личных библиотек, обобщения материалов по отдельным жанрам, учета и анализа читательских записей на древнерусских книгах. Это будет не столько история литературы, сколько история общественной мысли, вернее общественных вкусов и общественной психологии, но без этого, видимо, трудно добиться и подлинного историзма в собственно литературоведческих исследованиях,
Ёсли представители культурно-исФорической школы в литературовѳдении ратовали за то, чтобы вместо «праздного удивления литературным корифеям» приступить к изучению «всей массы словесных произведений», с тем, чтобы «уяснить… умственное и нравственное состояние… общества», то эта постановка вопроса, неприемлемая, когда речь идет о истории литературы, окажется весьма актуальной для нас, как только мы замыслим исследование читательской среды той или иной эпохи во всей ее сложной культурной и социальной дифференциации. Это особая и немаловажная задача.
О. В. Творогов