«…и вокзалы все пронзительней пахнут войной»

Евгений КАСАТКИН преимущественно лирик. Однако гражданские мотивы в его поэзии звучат вполне органично.

Евгений КАСАТКИН

Родился в 1958 году, живет и работает в Москве. Окончил МВТУ им. Н.Э.Баумана, по образованию инженер-электронщик. Постоянный участник литературного объединения «Точки» при Совете по прозе Союза писателей России.

Публиковался в сборниках «Точек», журналах «ЛИterra», «Невский проспект».

Актер театра-студии «Голос». Действительный член Международной Академии литературы, науки, искусств «Русский слог».

*   *   *

Проснуться ночью. Пить на кухне кофе.

Смотреть в огонь. Очнуться. Закурить.

Потом на доморощенной Голгофе

себя распять – судить! Жалеть, корить…

Потом вздохнуть, посуду убирая,

и кран открыть, и долго чашку мыть.

Потом Тебе, лишающему рая,

сказать «прости»… Но можно ли простить?

Потом молчать, и глядя безучастно

в окно, внезапно вспомнить про дела.

Потом подумать: «Жизнь прошла напрасно».

И задохнуться… Боже, жизнь прошла...

*   *   *

В городе южном,

где мы с тобою были,

в небе жемчужном,

в облаке теплой пыли,

в том, не по средствам

тратящем ароматы

городе детства –

старом и странноватом,

в том непорочном,

пахнущем лебедою,

влажном, проточном,

с чайкою над водою,

где полнолуньями

спать не дают цикады,

и с поцелуями

нет никакого сладу…

Я бы прошел

по асфальтам твоим горячим,

я бы нашел,

даже если бы был незрячим,

чуть рыжеватый

в дворике тополином

дом, где жила ты

в детстве счастливом, длинном.

Скверы. Фонтаны.

Камни. Воды журчанье.

Фата-морганный,

данный, как обещанье,

где от начала

быть мне с тобою надо –

пряный, песчаный,

пригород Волгограда…

Читая Пастернака

Приворотное, нежное «эр»,

тихий голос, мурашки по коже –

на простой стихотворный размер

аккуратно весь мир переложен.

А над миром стоит тишина,

ветра нет, и не лает собака,

только голос звенит, как струна –

ты читаешь стихи Пастернака.

И тенистая полночь встает,

завалив всю округу звездами,

так что выйти нельзя из ворот,

не топча под собой мирозданье…

Вот уже начинает светать,

в Божьем храме поют литургию,

и прольется в сердца благодать,

и спасемся – не мы, так другие.

Поплывет над землей благовест,

возвещая приход воскресенья,

и утратит вселенная вес,

воспаряя к вершинам творенья.

Перед ноябрем

А листвы навалило, как снега,

по колено дворы замело.

Оценив невозможность побега,

согласись, что все к этому шло.

Ты на вкус эту осень попробуй

и запей моросинкой дождя,

по шуршащим багровым сугробам

в неуютную сырость бредя.

Надевая ботинки в передней,

про насущность припомни зонта.

Эта осень сегодня последней

показалась тебе неспроста…

Оттого, вероятно, что рано

надвигается ночь, и сюжет

не сулит продолженья романа,

где коллизия сходит на нет.

И под курткой своей из кожзама

ты уже ощущаешь спиной,

что все ближе зима, и вокзалы

все пронзительней пахнут войной.

Рамзес

Всего-то и было двенадцать лет,

когда война началась –

он был тогда еще мелкий шкет,

в шестой перешедший класс.

И тут выясняется как-то вдруг,

что с некоторой поры

он сам и мать, и отец, и друг –

не люди, а «сепары».

А «сепары» хуже, чем москали,

их нужно топить в крови,

бомбить, стирать их с лица земли –

видать, по большой любви…

И сват твой больше тебе не сват,

и брат твой тебе не брат.

Он кончил школу, взял автомат,

и двинул в военкомат.

А там сказали – садись на танк,

коль любишь машин движки,

тебе подскажут, чего и как,

какие там рычажки.

Сперва механик, потом стрелок

и вот уже – командир,

он пацанам был и царь, и бог,

но только война – не тир.

Заклинило пушку в одном бою,

а надо прикрыть отход,

он только вымолвил «мать твою…»

и вытащил пулемет

на башню танка, и стал стрелять,

и пули ковыль секли

минут пятнадцать, а может пять,

пока все не отошли.

А он остался, гашетку сжав

рукой, что была мертва…

Зари горел впереди пожар,

ржавела вокруг трава.

Не знал он девок и дискотек

и в барах не зависал,

провел в подвалах мальчиший век,

возможно, стихи писал.

Вот так, с пулеметом, он и поплыл

по небу, наперевес…

И двадцать было ему, и был

еще позывной – «Рамзес».

Памяти отца Михаила Васильева

Горько рыдать о тебе безутешной вдове,

ты и по жизни шагал, как всегда напрямик.

Царство Небесное, пастырь всея ВДВ,

воин, священник, герой, настоящий мужик.

Что тебе смерть? К тебе трижды цеплялась она,

била в упор, со спины нападала, как тать,

ей наконец удалось… Что ж, на то и война,

не убивать мы идем на нее – умирать.

Да и не мне объяснять, что у каждого крест

свой. Ты погиб, но ведь это еще не конец,

сколько ты раз с парашютом спускался с небес,

время пришло подыматься... Мужайся, отец.

Я всех молитвенных правил слова позабыл,

только одно нерадивые шепчут уста –

Отче, прими, иде раб твой к тебе Михаил,

душу свою положивший во имя Христа.

Солдатам России

Дайте им средства связи,

дайте бронежилеты,

дайте им все и сразу,

дайте и то, и это,

и свитера, и берцы,

вы им носки свяжите,

вы им отдайте сердце,

пойте о них, пишите!

Это они – Россия,

твердость ее, стойкость,

миссия и мессия,

просто ее совесть.

Ведь у ее солдата

нету другой роли,

нету другой платы,

кроме своей крови.

Вы их за все простите,

вы к ним не будьте строги,

вы их перекрестите

и поклонитесь в ноги.

*   *   *

Смещаются сроки, смыкаются Данта круги,

уже невозможно один отделить от другого,

всё странно смешалось в потоке вселенской пурги,

и я никогда не увижу тебя, дорогого.

А мы отплываем, как лодки, покинув причал,

в кромешную тьму, где столетия скованы льдами.

Вращается диск, разминает небесный гончар

меж пальцами глину, мешая её с временами.

Огня не видать, только искры мерцают в золе,

как из дому гости уходит тепло из камина,

на выстрел зима подступила к остывшей земле...

Вращается диск, и твердеет родосская глина.

Август

Свет лился на землю откуда-то свыше,

ко сну отошли домочадцы,

лишь яблоки гулко стучали по крыше

и все не могли достучаться.

А звезды c небес освещали селенья,

во все проникая пределы,

и мир очищался в преддверии успенья

Марии Пречистыя Девы.

В пристроенной к дому стеклянной террасе,

где щели заделаны паклей,

три белые лилии в греческой вазе

стояли и пахли, и пахли,

и пламень Господний, незримый для глаза,

сиял и внутри, и снаружи,

и август, чье сердце вместило три Спаса,

глядел в наши грешные души.

*   *   *

Под старость вдруг становишься поэтом.

Вселенная утрачивает вес,

и грубая вещественность предметов

уже не вызывает интерес.

Наверное, по мере приближенья

к земным пределам собственного «я»

меняются законы отраженья

усвоенной картины бытия.

Так у костра глухими вечерами

за разговором буднично простым

вдруг замечаешь: смотришь не на пламя,

а в небо поднимающийся дым…