День в истории. Император в советском плену

19.08.2022 10:45

Foto-history.livejournal.com

Рисунок С. Костина. Сентябрь 1945 года. «Трофеи счет любят. В Мукдене, на аэродроме, нашими войсками задержан и интернирован вместе со свитой «император» марионеточного государства Маньчжоу-Го — Пу-И.
— Проверь-ка, Сидоров, ещё разок: самолётов — 483, полевых орудий — 642, императоров — 1».

19 августа 1945 года был взят в плен последний китайский император Пу И (1906—1967). Над всей Китайской империей он царствовал ещё ребёнком, в 1908—1912 годах, до начала Синьхайской революции. Однако ему ещё довелось поцарствовать на японских штыках, в качестве императора марионеточного государства под названием Маньчжоу-Го, в 1934—1945 годах. Но вот и тут до него добралась Красная Армия...

Пу И в мундире генералиссимуса

Пять лет он провёл в советском плену, а затем был выдан Китайской Народной Республике. Здесь провёл несколько лет за решёткой, проходя «перевоспитание». А потом вышел на свободу, встречался с главой КНР Мао Цзэдуном и даже стал депутатом Всекитайского собрания народных представителей.
Кроме того, он написал довольно любопытную автобиографическую книгу «Первая половина моей жизни». Она была, между прочим, издана и в СССР в 1968 году с подзаголовком «Воспоминания Пу И — последнего императора Китая».

Военнослужащие Красной Армии на троне свергнутого последнего китайского императора Пу И. Китай, город Чанчунь, 1945 год

Отрывок из этой книги:

«За пять лет, прожитые в Советском Союзе, я так и не смог расстаться с прежними привычками. Когда мы были цереведены в лагерь под Хабаровск, где не было обслуживающего персонала, за мной по-прежнему кто-нибудь да ухаживал. Домашние стелили мне постель, прибирали комнату, подносили еду, стирали одежду. Они не осмеливались открыто называть меня императором и поэтому говорили просто «высочайший». Каждый день утром они входили в мою комнату и, согласно этикету, кланялись мне в ноги, выражая этим своё почтение.
Однажды я решил погулять и стал спускаться с лестницы. Под лестницей на стуле сидел один из бывших «чинов». Увидев меня, он даже не пошевелился. Меня это очень задело, и с тех пор я перестал спускаться вниз. Целые дни просиживал я наверху и большую часть времени проводил в чтении молитв. Однако большинство чиновников по-прежнему относились ко мне с почтением. Например, в течение всех пяти лет нашего пребывания в Советском Союзе на китайский Новый год обычно готовили пельмени и первая чашка всегда подносилась мне.
Я сам ничего не делал и не хотел, чтобы члены моей семьи что-нибудь делали для других. Однажды перед обедом мои младшие братья и сестры стали накрывать для всех на стол. Я тут же запретил им это делать. Мог ли я допустить, чтобы члены моей семьи кому-то прислуживали!
В 1947-1948 годах всех их перевели в другой лагерь, расположенный неподалеку. Впервые я разлучился со своими домочадцами и почувствовал от этого прежде всего большое неудобство. Советские власти разрешили мне питаться отдельно от всех. Но кто же будет подавать мне пищу? К счастью, мой тесть проявил в этом инициативу. Он не только подносил мне еду, но даже вызвался стирать для меня.
Коль скоро я не мог отвыкнуть от прежнего образа жизни, в моём сознании вообще не происходило никаких изменений, а о признании своей вины не могло быть и речи.
Я знал, что перед законом я совершил преступление, именуемое государственной изменой. Однако я рассматривал это как случайную превратность судьбы. «Где крепкая власть, там и закон» и «Победивший — князь, а побеждённый — раб», — так я считал в то время. Мне и в голову не приходило, что я должен нести какую-то ответственность. Тем более я не задумывался над тем, что толкнуло меня на совершение преступления.
Чтобы избежать наказания, я применил все тот же старый, испытанный метод. Поскольку мою судьбу решал Советский Союз, следовало снискать его расположение. И я под предлогом помощи послевоенному экономическому строительству передал Советскому Союзу мои драгоценности и украшения.
Однако я отдал не все драгоценности. Лучшую часть я оставил и велел своему племяннику запрятать под второе дно чемодана. Оно оказалось узким, и вместить туда все было невозможно. Поэтому драгоценности заталкивались куда попало, даже в мыло. И все же места не хватило, многое пришлось выкинуть.
Однажды в вестибюль вошли переводчик и офицер. Держа в руке что-то блестящее, офицер обратился ко всем:
— Чьё это? Кто сунул это в испорченный радиатор машины, лежащий во дворе?
Все, кто был в вестибюле, обступили их и увидели в руке офицера дорогие украшения. Кто-то заметил:
— А тут даже есть печать пекинского ювелирного магазина. Странно, кто же это мог положить?
Я тут же узнал их. Эти украшения по моей просьбе выбросили мои племянники. Теперь их перевели в другой лагерь, и я решил не признаваться. Качая головой, я сказал:
— Странно, странно, кто же это положил?
Вопреки моему ожиданию в руках у переводчика была ещё одна вещь - старая деревянная гребенка. Он подошёл ко мне и сказал:
— Эта гребёнка лежала вместе с украшениями. По-моему, она ваша!
Я растерялся и поспешил отказаться:
— Нет, нет! Гребёнка тоже не моя!
Офицер и переводчик не знали, как поступить. Постояв некоторое время, они ушли.
Я не только выбросил некоторое количество украшений, но и сжег в печке немало жемчуга. Перед самым отъездом из Советского Союза я велел моему слуге, «большому» Ли, забросить оставшийся жемчуг в трубу на крыше.
Японцев я ненавидел. Когда Советский Союз вёл расследование злодеяний японских бандитов на Северо-Востоке, я с большой готовностью давал показания. Потом меня вызвали в Токио в качестве свидетеля на Международный военный трибунал для Дальнего Востока, где я с большим удовлетворением разоблачал японских военных преступников, всячески замалчивая свою вину и стараясь выгородить себя, ибо боялся, что меня самого будут судить.
В Токио я поехал в августе 1946 года и выступал на суде 8 дней. Говорят, что это были самые длинные свидетельские показания на всём процессе.
Как к свидетелю мне предъявлялись требования показать истинное лицо японских агрессоров, рассказать, каким образом Япония использовала меня, цинского императора, в качестве марионетки для осуществления своих агрессивных планов в Северо-Восточных провинциях.
Ужасно стыдно вспоминать свои показания. Я боялся, что в будущем и мне придется держать ответ перед своим народом, и сердце моё учащенно билось. Чтобы оставить пути к отступлению, я скрывал свои преступления, умалчивал об исторических фактах, рассказывал лишь о части злодеяний, совершённых японскими захватчиками, не разоблачив до конца преступную политику японского империализма.
Секретная связь японских империалистов с кликой, которую я возглавлял, возникла ещё до событий 18 сентября. То, что японцы откармливали и растили всю нашу компанию, вообще не являлось ни для кого секретом. После событий 18 сентября мой открытый переход на сторону врага был результатом длительных контактов с японцами. Чтобы выгородить себя, я скрыл это и говорил лишь о том, какое на меня было оказано давление и как я пострадал от этого.
Когда внутренняя реакция входит в сговор с иностранным империализмом, противоречия между ними неизбежны. Я же всё это представил на суде как борьбу добра со злом.
На заседаниях суда я несколько раз выходил из себя. Когда зашла речь о моей встрече с "небесным императором" и введении в Маньчжоу-Го культа богини солнца Аматерасу Омиками, один из японских адвокатов сказал мне, что оскорбления предков японского императора совершенно не совместимы с восточной моралью. Я не сдержался и заорал:
— Но я же не заставлял их поклоняться моим предкам!
Это вызвало хохот в зале, а я долго не мог успокоиться. [...]
Советский поезд, в котором препровождались под стражей военные преступники Маньчжоу-Го, 31 июля 1950 года прибыл на станцию Пограничная на китайско-советской границе. Начальник сообщил, что передача нас китайскому правительству состоится только на следующее утро, и пожелал спокойной ночи.
В Хабаровске при посадке в поезд меня разлучили с семьей и поместили в вагон с советскими офицерами.
Я лежал на полке с открытыми глазами, уставившись в одну точку; мучивший меня страх смерти не давал заснуть. Я сел, несколько раз прочёл про себя молитву и только хотел было лечь, как с перрона послышались шаги; мне показалось, будто подходит отряд солдат. Я посмотрел в окно - никого не было. Мерный стук сапог постепенно затих, и лишь вдалеке зловеще мерцал свет лампы. Я вздохнул, снова забился в угол купе и уставился на пустые стаканы, стоявшие на столике у окна. Вспомнились слова, сказанные советским капитаном - начальником конвоя:
— Рассветёт — и вы увидите свою родину. Возвращение на родину — всегда праздник!.
В то время я больше думал о предках, чем о родине, а коммунисты ассоциировались в моём сознании с «бурным паводком и лютыми зверями». Правда, в Советском Союзе, хотя он и коммунистическая: страна, ко мне отнеслись гуманно. Но Советский Союз — одно из союзных государств, связанных международными соглашениями. В Китае же обстановка иная. Китайские коммунисты свергли Чан Кай-ши, не признают никаких «законных династий» и, естественно, могут поступить со мной так, как пожелают. К тому же они ненавидели меня во сто крат больше, чем Чан Кай-ши. И вот теперь меня должны передать в их руки. Есть ли ещё надежда на спасение? «Красивая смерть хуже жалкого существования», — эта мысль не раз поддерживала меня в течение десяти с лишним лет. Теперь я считал, что «жалкое существование» по-прежнему остается иллюзией, ожидать же «красивой смерти» значило ожидать слишком многого.
Всю ночь меня мучили эти кошмарные мысли. Когда рассвело, советский капитан предложил мне пойти с ним к представителям китайского лравительства. Я же думал только о том, хватит ли у меня мужества перед смертью крикнуть: «Да здравствует император Тайцзу!»
Плохо соображая, с распухшей головой, я вошёл в купе, где сидели два китайца: один был одет во френч, другой — в военную форму цвета хаки без знаков отличия, только на груди имелась нашивка: «Народно-освободительная армия Китая».
Тот, кто был одет во френч, повернувшись, пристально посмотрел на меня и сказал:
— Я прибыл встретить вас по приказу премьер-министра Чжоу Энь-лая. Теперь все вы вернулись на родину...
Опустив голову, я ждал, что сейчас военный наденет на меня наручники. Однако он не двигался с места.
«Знает, что мне не убежать», — подумал я, когда вместе с советским капитаном вышел из купе. На перроне выстроились две шеренги солдат с винтовками: с одной стороны советские солдаты, с другой — китайские с такими же нашивками, как у военного в купе. Мы прошли между шеренгами солдат и вошли в поезд, стоящий напротив. В эти короткие минуты я вспомнил, что восьмимиллионная армия Чан Кай-ши была уничтожена именно людьми с такими нашивками. Теперь же в их глазах я казался хуже червяка.
В вагоне я увидел бывших чиновников Маньчжоу-Го и моих родственников. Все они сидели смирно, и никто не был связан. Меня проводили к моему месту недалеко от конца вагона, и солдат положил мой чемодан на полку. Я сел и хотел было взглянуть в окно и только тогда увидел, что все стёкла были заклеены бумагой; посмотрел в один конец, вагона, в другой — в каждом стоял солдат с автоматом. Я похолодел от страха. Куда же нас везут с такой охраной, если не на казнь? Я взглянул на сидевших слева от меня. Лица их были мёртвенно-бледны.
Вскоре в вагон вошёл человек, по виду офицер, но без оружия.
— Ну, теперь вы вернулись на родину, — сказал он, оглядывая нас. — Центральное народное правительство всё уже для вас приготовило. Вам не о чем беспокоиться. В поезде есть медицинский персонал; кто нездоров, может обратиться к врачу...
Что бы это могло значить? «Родину», «приготовлено», «не беспокоиться», «больные могут обратиться к врачу». «А, - подумал я, - это для того, чтобы успокоить нас и избежать в пути инцидента». Позже несколько солдат принесли большую корзинку с чашками и палочки для еды. Раздавая их нам, они говорили:
— Берегите их, не разбейте, в дороге негде будет взять новые.
Я думал: «Дорога на каэнь, видимо, не коротка, иначе к чему все ети слова?»
На завтрак нам дали маринованные овощи, солёные яйца и рисовую кашу. Аромат домашней кухни возбудил у всех аппетит. В одно мгновение большое ведро с рисом опустело. Увидев это, солдаты уступили нам кашу, которую собирались есть сами. Я знал, что в поезде нет кухни. Солдаты могли вновь приготовить себе еду только на следующей станции, поэтому их поступок не укладывался у меня в голове. В конце концов, мне было ясно только одно: так или иначе, они не могут питать к нам добрых чувств.
После завтрака лица у многих оживились. Позднее, когда заговорили о поступке солдат, большинство отметили, что конвойные очень воспитанны, дисциплинированны и по крайней мере в пути жестоко обращаться с нами не будут. У меня в то время подобных мыслей не было и всё представлялось совсем в ином свете... Позавтракав, некоторые задремали, я же не находил себе места».